годы я руководствовался не великодушием, а тщеславием, и из тех людей,

что меня окружали, никто меня по-настоящему не любил, зато все мне

завидовали и теперь радовались моей опале и высмеивали мои честолюбивые

замыслы.

Что сказать вам, милые дамы? Приписать ложные мотивы своим

поступкам или признаться в грехах, которые, быть может, извинит моя тогдашняя

молодость? Мне следует быть откровенным с вами, как бы ни повлияла моя

откровенность на ваше отношение ко мне.

Решившись любой ценой посрамить своих врагов, я написал королеве,

заверяя ее, что почетные должности, которыми она удостоила меня, стали мне

тягостны, поскольку я лишился ее расположения, и если моя вина (как ни

невольна она) не заслуживает прощения, я прошу позволить мне сложить все

мои полномочия и удалиться в Кенильворт. Это письмо мне удалось

самолично подать ей в Великолепных Садах, и, отнюдь не объявив мне сурового

приговора, она изволила, проливая слезы, упрекнуть меня в непостоянстве моей

привязанности. В ответ на это я достал портрет королевы Шотландии и

швырнул его в Темзу, умоляя Елизавету похоронить вместе с ним память о

моей вине. Она пожаловала мне руку для поцелуя, и, восстановленный в ее

милости, я имел честь эскортировать ее к придворным.

Моя опала дала мне полезный урок: употреблять свои силы на служение

лишь достойным — только так можно сохранить друзей и не обрести врагов.

Я научился верно судить об окружающих меня людях, презирать их лесть и,

не возносясь слишком высоко, лишать их возможности, при неблагоприятных

поворотах судьбы, сбросить меня слишком низко. Парламент настоятельно

побуждал королеву к браку, и она обещала обдумать это предложение. Ее

сердечная расположенность позволяла мне надеяться, что она придет к

заключению, благоприятному для меня, как вдруг несчастный случай

опрокинул все мои планы и надежды, и я повергался в трепет всякий раз, как

королева обращала речь ко мне, боясь услышать из ее уст то самое решение, что

еще совсем недавно было пределом моих желаний.

Сэр Уолтер, глава семейства Деверо, недавно пожалованный титулом

графа Эссекса, был послан в Ирландию на усмирение мятежников и там

женился. Он вернулся ко двору, чтобы представить свою молодую жену, и, едва

взглянув на нее, я ощутил в сердце своем чувство, мне дотоле неизвестное. Я

жаждал быть замеченным ею, завидовал окружившим ее придворным и,

однако, не решался приблизиться к ней, а будучи представлен, произнес свой

комплимент неверным голосом, с видом робким и нерешительным. Холодное

достоинство ее обращения и то, что она, тотчас отвернувшись от меня,

заговорила с лордом Сэндсом, показалось мне оскорбительным до крайности. Я

припомнил все, что говорил и делал, но ни в речи своей, ни в поведении не

найдя ничего необычного, назвал ее про себя избалованной особой, которой

лесть и случайный успех вскружили голову. Я удалился вместе с королевой,

не обращая более внимания на леди Эссекс. На тот вечер был назначен бал, и

я оделся к нему на несколько часов раньше, чем следовало, после чего мне

стало казаться, что часы остановились. Не сомневаясь, что смогу уязвить

леди Эссекс, я решил непременно сделать это, и даже ее муж казался мне

причастным к нанесенному мне оскорблению, хотя упрекнуть его мне было не в

чем, кроме того, что он ее муж. Так или иначе, с удовольствием или с гневом,

но я не мог думать ни о чем, кроме нее, и, хотя оставался дома так долго, что

устал, ожидая назначенного часа, в гостиной у королевы оказался первым.

Королева, узнав, что я пришел, довольная моим вниманием, которое

отнесла на свой счет, послала звать меня к себе в рабочий кабинет. Среди

прочих вопросов она спросила, как понравилась мне леди Эссекс, и мое

нелестное суждение выслушала не без удовольствия: сама будучи мастерицей

язвительно высмеивать, она ценила этот талант в других.

Мы вошли в комнату одновременно с прелестной новобрачной — еще

более прелестной в роскошном наряде. Королева обернулась ко мне (я стоял,

облокотившись о спинку ее кресла) со словами:

— Я думаю, милорд, мне следует взять на себя смелость назначить вас

танцевать с леди Эссекс, чтобы весь двор имел возможность оценить, какую

превосходную пару я ей подобрала.

— Мне кажется, — возразил я, — что Ваше Величество обещали мне честь

и удовольствие быть вашим эскортом. Леди Эссекс, несомненно, выбрала для

себя гораздо лучшую пару.

— Лорд Лейстер, государыня, — иронически заметила леди Эссекс, —

постоянен в своем мнении обо мне, но на этот раз я с ним согласна.

Сказав это, она подала руку мужу, который предоставил честь танцевать с

нею молодому Сесилу. Пораженный этой колкостью, ничем, на мой взгляд,

не объяснимой, я погрузился в мрачное раздумье, из которого меня вывела

королева, спросив, не кажется ли мне, что остроумие леди Эссекс склоняется

к злоязычию. Я отвечал, что, лишь узнав, умна ли она, смогу судить о ее

остроумии, но что пока ее речи для. меня совершенно невразумительны.

— Как, милорд! — воскликнула королева, опершись о подлокотник и

подняв на меня глаза. — Разве вы не знаете, что в девичестве она — мисс Лине-

рик?!

Какой невероятный смысл заключался в этих словах и какой переворот

произвели они в сознании моем! Узнать, что я отверг и, отвергнув, оскорбил

женщину, от которой должно было зависеть счастье моей жизни, неприязнь

которой положила начало моим страданиям! Любовь и бесплодные

сожаления переполняли мое сердце; я восхищался ее язвительным отпором, столь

заслуженным мною, и признавал, что она не могла презирать меня за мою

глупость сильнее, чем презирал себя я сам. Не слыша обращенных ко мне

речей королевы, я в запоздалом и тщетном раскаянии неотступно следовал

взглядом за прекрасной молодой женой графа Эссекса, пока прихотливый

рисунок танца не померк в моих глазах и я в порыве отчаяния не ударился

лбом о спинку королевского кресла, после чего, вынужденный дать

какое-нибудь объяснение своему поступку, сослался на головокружение и удалился.

Мои тягостные размышления о случившемся были прерваны лекарем

Елизаветы, которого она любезно прислала ко мне. Он с легкостью изобрел

причину недуга, который его искусство не могло ни определить, ни исцелить,

распорядился отворить кровь и оставил меня отдыхать. Королева неоднократно

посылала справиться о моем здоровье, когда же я, во исполнение долга,

явился к ней в следующий раз и она вдруг отослала свиту, мне впору было слечь

снова. В тревожном замешательстве я едва осмелился поднять на нее глаза,

не представляя, на что решиться. Наши взгляды встретились, и в ее глазах

мне почудилась та же нерешительность. Наконец Елизавета прервала

затянувшееся молчание.

Она "объявила мне, что после долгих и серьезных раздумий поняла, что,

хотя и отдает мне предпочтение перед всеми мужчинами, не может сделать

меня счастливым в браке и не может быть счастлива в нем сама; что, уступив

своей сердечной слабости, она безвозвратно утратит в глазах окружающих

свою прославленную мудрость; что, следуя велениям своей мудрости, она

всегда сможет, оставаясь незамужней, подчинять своей воле других монархов,

внушая им то надежду, то опасения, и что падение престижа нанесло бы ей

слишком чувствительный урон.

— Лейстер, — сказала она, — вам открыты мои истинные мотивы и

помыслы. Я знаю — вы любите меня и мое решение причинит вам горе. Будьте же

утешены тем, что я никогда не выйду замуж за другого, как бы ни был высок

его сан. Порукою в том — мое королевское слово. А потому знайте: все

матримониальные переговоры, что ведутся сейчас, — лишь бочки, бросаемые перед