На следующий день к нему подошел один из докторов наук, членов экспертной комиссии, и сказал:
- Прошу не использовать сказанное мной, ибо разглашать эти сведения я, как член партии, не имею права. На экспертную комиссию и на Совет оказано было давление с целью недопущения вашего прохождения. Несмотря на это члены экспертной комиссии открыто заявили, что они подают свои голоса за ваше переизбрание. Мы не хотели бы, коллега, чтобы вы думали, что мы причастны к случившемуся безобразию.
А заместитель директора, проводивший заседание Совета по переизбранию в качестве заместителя председателя этого Совета, так разъяснил Камиллу произошедшее:
- К сожалению, сработал неконтролируемый механизм тайного голосования, - и улыбнулся, пристально глядя через стекла очков на забаллотированного доктора наук.
Сам же председатель Совета, он же директор института, неслучайно отсутствовал, уведомленный неким товарищем из высших инстанций о неизбежности того, что случится с заведующим лабораторией института Афуз-заде. Старый академик переживал нынче третий подобный период, когда из науки изгоняют неугодных коммунистическим карательным органам людей. Но тогда, в конце тридцатых и в конце сороковых, исход таких чисток бывал обычно трагическим для их жертв.
В душе Камилла занозой ныла недоуменная обида на коллег, которые, казалось бы, всегда к нему благосклонно относились, и вот, поддавшись давлению, все же проголосовали «против». Обида эта исчезла, когда в конце дня к нему в лабораторию зашла Катенька и плача рассказала, как был подтасован протокол счетной комиссии. Камилл гладил Катеньку по ее русой головке и советовал не оглашать свой протест, не рассказывать о приключившемся никому.
- Только себе навредишь, Катюша, а мне уже здесь помочь нельзя. Да ничего страшного и не случилось! Работу я всегда найду!
Камилл сдал оставшуюся у него в лаборатории красную ртуть по «совершенно секретному» протоколу, причем по поводу испарившейся при маленьких взрывах ртути пришлось писать специальное объяснение: испарилась, мол, при экспериментальном нагреве в боксе под вытяжкой – ищите следы в земной атмосфере. И не знал никто о трехлитровой канистре с красной ртутью, спрятанной в деревенском домике.
Глава 20
Зря был так уверен в своем ближайшем будущем Камилл - работу по специальности он так и не получил. Каждый раз отказ следовал сразу после того, как работник отдела кадров связывался по телефону с некоим вышестоящим учреждением.
Той же осенью был изгнан из своего института и Валентин. В отличие от Камилла у него был приготовлен запасной плацдарм благодаря его жене-еврейке – семья имела шансы получить разрешение на выезд в Израиль.
- Камилл, ты должен срочно жениться на «выездной» еврейке! – уговаривала веселая красавица Анна, валентинова жена, Камилла. – Я могу познакомить тебя с Жанной. Бюст – во!
И никак не могла понять, как не втолковывал ей Камилл, почему, «когда твой народ страдает в изгнании, лишенный элементарных гражданских прав», невозможно эмигрировать, как бы тебя не обижали в этой стране. А вот ее папа, Арон Моисеевич, все понимал и одобрял позицию Камилла.
Камилл информацию о систематическом отказе принять его на работу распространял среди знакомых и даже малознакомых людей, каждый раз сопровождая ее кратким комментарием. По известным каналам уведомление о незатухающей активности живущего в Москве крымского татарина попало к высокопоставленному столоначальнику.
- Значит надо вызывать на профилактическую беседу, - недовольно сказал столоначальник, выслушав краткий доклад офицера, сидящего напротив стола по левую сторону. Недовольство генерала было обусловлено тем, что эту проблему он считал ничтожной.
- Бесполезно - отвечал этот офицер, который знал Камилла так, как своего родного брата не знал. - Все его поведение доказывает отсутствие способности к социальной адаптации. Такие на компромисс не идут. Надо здесь и сейчас решать, как с ним быть.
- А как? – столоначальник пригубил чай из тонкого стакана в мельхиоровом подстаканнике, который ему принесла секретарша. – Гнать из столицы как тунеядца. Статья-то на таких у нас есть, слава богу. Или срок дать, или высылку.
- Дело в том, что у него связи с антисоветскими группами, - заметил другой офицер, который сидел тоже напротив, но справа.
- Ну и что? Боимся мы их, что ли? – столоначальник был старой закалки чекист, не понимал новых веяний.
- Видите ли, товарищ генерал, он же доктор наук, известен в научных кругах. Шум будет нежелательный.
Генерал подумал о тех, числящихся теперь в корифеях всемирной науки всяких там генетиках и физиках, - не этому чета! - которых он в свое время мочил, и никто не смел его упрекнуть в том, что он на допросе бил морду какому-нибудь там академику. Но времена нынче другие, и после паузы он произнес:
- Но он же не еврей, кому он нужен? Крымский татарин какой-то! Не станут из-за него шум поднимать. А? – генерал вопросительно глянул на сидящего справа.
- Товарищ генерал, - сказал тот, что справа, - мы проработаем этот вопрос и поставим вас в известность.
- Ну, тогда добре! – генерал с явным облегчением встал и протянул руку офицерам, давая понять, что разговор окончен. Оставшись один, какое-то время сидел с неподвижным взглядом, обдумывая происшедший разговор, которым он остался недоволен. Дался им этот Заде! Разбирались бы, коли так, сами!
Никакой корысти не было заниматься генералу этим татарином, тут с евреями вопросы решать надо!
Офицеры же пошли в буфет попить чаю.
- Я же сказал тебе, что принимать решение придется нам, - сказал тот, который недавно сидел справа, тому, кто сидел слева.
- Да уж, и в случае чего мы же будем крайние, - недовольно пробурчал тот, что знал Афуз-заде лучше, чем родного брата.
А между тем душа Камилла, выкинутого советской властью на обочину жизненного пути, все более и более приходила в смятение. Он вполне владел своим рассудком, но из-под контроля выбивались эмоции. Молодой мужчина, в ссыльном детстве своем умевший трансформировать невзгоды и обиды в решимость, теперь, во всесилии зрелости, терял себя, у него возникало ложное чувство своей ненужности в этой жизни – потому, может быть, что он оказался вне энергетического поля своего народа, обитал в окружении людей, если и не вполне благополучных, то, конечно, не изгоев, у которых отняли право жить на родине. С этими людьми нельзя было поговорить о главной мучавшей его проблеме, излить им душу - не поняли бы, а, может быть, нашлись бы и такие, которые ответили чем-либо вроде «А зачем вы немцам Крым продали?». И вместе с тем он понимал, что если сейчас он, спасая себя, уедет в Узбекистан к своим, то он лишит своих борющихся земляков той, в значительной степени уникальной помощи, которую он оказывает, проживая в столице. Но и оставаться в Москве, где он оказался лишенным привычной атмосферы научного труда, он тоже не имел сил - энергетика его иссякала, а соратники из Узбекистана или Крыма появлялись все же нечасто. Естествоиспытатель, он понимал, что ему, лишенному любимой работы, нужно окружение тех людей, которые имеют одинаковые с ним корни, с которыми он одних кровей, одной судьбы.
И друг Валентин свалил таки в Палестину…
Со временем понимание того, что все зло от сатанинского «интернационала» приверженцев «мировой революции», от ЦК коммунистов СССР и их метастазировавших по всей планете сателлитов, стало его больной мыслью. «Хорошо бы окружить место очередной кремлевской сходки этих претендентов на мировое господство кольцом из красной ртути», - думал он все чаще и чаще. «И окружающие строения в Кремле не пострадали бы, Дворец съездов рухнул бы сам в себя», - будто подсказывал ему кто-то.
Погубить множество людей…Чем же тогда он, лелеющий такие кровожадные мысли, лучше тех нынешних поселенцев Крыма, которые не стесняются говорить, что надо бы в сорок четвертом расстрелять всех татар?