Приглушенные радостные восклицания сопровождали слова ташкентского гостя.

- Сейчас Шариф прочитает вам письмо, которое мы за подписью наших людей посылаем в различные организации и в адреса известных людей в Москве, - сказал под конец Камилл. - Если вы поставите свои подписи под этим письмом, то вся страна узнает о том, что крымские татары, где бы они не вынуждены сейчас проживать, не примирились с высылкой их в Азию, что они требуют организованного возвращения всего народа в Крым.

- Да! Акъ созь! Именно так! Как привезли, так пусть и вывозят! - волновалась аудитория.

- Нет! - раздался голос и поднялся мужчина лет сорока. – Нет, пусть вывозят нас из Азии как людей, а не как скот. Двадцать дней нас везли, не то, что еды, даже воды не давали. В каждом вагоне несколько стариков или детей умерло, пока привезли на эти солончаки. Нет, пусть вывозят как людей, в нормальных вагонах, и еще пусть дадут нам компенсацию за наши мучения!

Люди все разом взволнованно заговорили, каждый вспоминал о лишениях по пути в ссылку. Камилл уже и раньше слышал от большинства своих соплеменников, что их эшелоны шли до места долгих двадцать, а то и больше дней. Он как-то обсудил это обстоятельство с отцом, и тот сказал, что их эшелон был отправлен из Крыма в числе первых, в составе ехало несколько высокопоставленных коммунистических чиновников Крыма, поэтому и доехали быстрее, за двенадцать суток, да и в пути людей хоть как-то кормили. И Камилл вспомнил тогда, как на остановках к отцу подходили со сладкой улыбкой на устах какие-то мужчины, затевали провокационные разговоры, как отец потом сказал маме, что в одном из вагонов едут бывший нарком внутренних дел Сеит-Ягья и следователь-садист Кемалов. Потому их эшелон и был в «привилегированном» положении.

Сидевшие в тускло освещенном зале люди вскоре успокоились, и слово взял седобородый старик, бывший сельский учитель, теперь работающий сторожем на складе хлопка:

- После того, как верховная власть Советского Союза осудила беззакония в отношении отдельных людей и целых народов полагается по закону восстановить права всех репрессированных граждан и компенсировать им их материальные потери. Но если мы будем бездеятельно ждать, то советская власть решит, что мы смирились с нашим положением и потеряли надежду на возвращение домой. Это не так! В каждой нашей семье младенцы после слов «ана» и «баба» обучаются слову «Крым». Пришло время произносить это слово громко, так чтобы услышал весь Советский Союз. И главное – чтобы наш голос услышали в Москве!

В общем, реакция людей была такая же, как и везде.

Потом гости из Ташкента пошли в дом сестры Энвера, где их ждал замечательный обед - лапшовый суп с фасолью.

- Бакласы да бакла дегиль, лойя! (И фасоль тут не настоящая, это лойя), - извинялась хозяйка, будто Камилл и Шариф не знали всего этого. - Наша фасоль здесь не растет…

Глава 15

В ленинградские белые ночи Февзи часто оставался в квартире наедине с котом по имени Пушок.

Так сложилось, что между двумя парнями, чья дружба завязалась в тяжелые сиротские годы, разговор о женщинах был негласным табу. Еще в бытность подростками они очень часто присутствовали при пошлых и грязных разговорах на тему отношений между полами, поэтому этот аспект человеческой жизни для них был окутан воспоминаниями о слышанных непристойностях. То, что они читали в книгах, казалось им, отдаленным от нормальной жизни, чем-то выдуманным. Внутренняя чистота подростков табуировала когда-то эту тему, и тогдашнее табу перешло в сегодняшнюю их жизнь. Олег в разговоре с другими своими знакомыми вел разговоры о женщинах, отличаясь, правда, от своих собеседников скупостью выражений. Но с Февзи такого рода разговоры не получались. Правда, когда друзья оказывались в одной компании с Серегой, который был знатным бабником, не позволяющим, однако, скабрезностей в своих разговорах о девушках, то и Февзи высказывался на эту заветную тему, сопровождая почему-то свои реплики хихиканьем.

Однажды припозднившийся Олег застал друга в эту теплую светлую ночь за чтением под желтым светом настольной лампы какого-то толстенного фолианта. Поставив чайник на электроплитку, он вернулся в комнату.

- Слушай, Февзи, - обратился он к другу. – Моя Настенька хочет познакомить тебя со своей подругой. Как ты?

Февзи выдержал паузу, во время которой сердце его сильно забилось.

- Хорошо, пусть знакомит, - выговорил он, наконец, не поворачиваясь лицом к Олегу, потому что боялся выдать вдруг охватившее его волнение.

Целомудренность двадцатидвухлетнего парня могла показаться чрезмерной, но, в самом деле, это была не целомудренность, а уже почти болезненность. Это можно было понять, приняв во внимание нелегкую его судьбу.

- Пацаны, не на тех ставите! - с искренним волнением воскликнул Сергей, когда после работы двое его приятелей собрались в гости к Настеньке. Дело было в том, что Серега специализировался по работницам общественного питания. Мало того, что в столовой автокомбината у него была пассия, которая кормила его бесплатными обедами, у него была еще и большая любовь в кафе на Невском, куда он спешил после работы и где его ждал ужин, тоже халявный. Со своей комбинатовской приятельницей он не шел дальше флирта, ибо исповедовал мудрый завет "не люби, где живешь…". Но Шурочка была счастлива и его заигрываниями, его тайными щипками и похлопываниями, поэтому приносила за его стол борщ с котлетами, а расплачивался Серега только за компот. В отношениях с парнем, живущим в тесной комнате общежития, Шурочка, обитавшая в большой семье в коммуналке, не на что большее и не претендовала, покормить его, сироту, было для нее радостью. Серега повел однажды ее в кино, и даже там девушка порывалась заплатить за билеты, полагая, что такая трата не по карману ее подшефному, но Сергей со сдержанным негодованием отверг эту попытку и даже угощал свою кормилицу пирожными в буфете.

Что касается Любаши с Невского, то тут все было серьезней. После обильного ужина он ожидал, обычно, Любу в подсобном помещении столовой, и шел вместе с ней в ее маленькую комнатку на Петроградской стороне, где у доброй старушки-соседки дожидался прихода мамы пятилетний тоже Серега. Двое тезок отлично ладили между собой, и Сергей-большой был счастлив в комнатке у Любаши. И еще одно обстоятельство благоприятствовало отношением молодой женщины и веселого и непостоянного парня - Люба работала через день, что и определяло ненадоедливую частоту их встреч.

Так или иначе, но кот Пушок с большим неудовольствием отметил, что ему все чаще приходится проводить ночь вовсе уж одному в большой квартире на Васильевском. Олег и Февзи разумно решили, не раскрывать подружкам тайну своего проживания в отдельных апартаментах, благо, что и у Настеньки, и у Татьяны были свои маленькие комнатки в коммунальных квартирах в Коломне. Обе молодые женщины были ровесницами, когда-то ходили в один и тот же детский садик, потом в одну и ту же школу. В блокаду обе остались сиротами в свои неполные четырнадцать, потом работали на одном и том же заводе, вышли одновременно замуж, но одна за моряка, а другая за пьяницу. Родив по девчонке, подруги вскоре развелись со своими скоропалительными избранниками. Одна развелась, как можно догадаться, из-за пристрастия бездельника мужа к водке, другая - из-за того, что провинциал, прописавшийся в городе посредством женитьбы на бедной девушке, завел себе богатую кралю на стороне.

Февзи два-три раза в неделю, проехав на трамвае над широкой рекой по мосту Лейтенанта Шмидта, сходил у "Новой Голландии", острове в самом центре города, на котором располагалось секретное военно-морское учреждение, и дальше шел пешком вдоль канала, проходил Поцелуев мост, не менее известный в Питере, чем в Венеции мост Вздохов, потом сворачивал на улицу Декабристов, и мимо аптеки и фонарного столба шел до дома, где ждала его ласковая Танечка, отправляющая на лето дочку в деревню к родственникам, зимой же ребенок до прихода мамы с работы оставался дома под коллективным присмотром соседей.