Резкий голос Ветрова снова прервал её:

— Я вам говорю, Мария Павловна!.. Вы что, не слышите меня?

Маша подумала: если бы не начальник и не этот... искусствовед, он сказал бы: «Вы что, оглохли?»

— Повторите, пожалуйста, так, как я говорил. В темпе, в темпе!

Маша попыталась бежать, как показывал на первых репетициях Ветров. Бег получился ужасный, клоунский, а главное, прыжки и подскакивания противоречили и образу и чувству.

— Не могу так! — сказала Маша.— Деланно и неверно.

Её внутренний протест переходил в возмущение. Она говорила глухо, сердце её стучало.

Ветров приподнялся с кресла. Землисто-серые щеки его стали ещё темнее, глаза блестели остро и горячо:

— Может быть, вы сядете в мое кресло и начнете командовать? Вы слишком много себе позволяете, уважаемая Мария Павловна!.. Да, слишком много!.. Извольте повторить все снова и не разговаривать. У нас нет времени на бесплодные дискуссии.

Маша удалилась в глубь сцены, уткнулась лицом в занавес.

Жарич понимал состояние Марии. Он подошел к ней, коснулся локтя, сказал:

— Маша! Он ведь меня должен ругать, а не тебя. Ну, черт с ним! Одолей гордыню.

— Не могу,— сказала Мария.

— Я тоже не могу. Мне тоже противно шляндать по сцене босиком, но что поделаешь, если драматург и режиссер...

Раздались хлопки Ветрова:

— Жарич! Где вы там запропастились?.. Мария!.. Продолжим сцену у костра. Когда Софья возмущается с важным видом, что вы ей отвечаете? Да, да, что?.. Вы что — забыли текст?..

В голосе Ветрова звучали нотки добродушия и примирения. Он, очевидно, понял, что перегнул палку, и хотел загладить свою вину.

— Я ничего не забыл,— прервал режиссера Жарич.

— Тогда, пожалуйста, повторите. Где там Березкина? Мария Павловна!.. Мы ждем.

Ветров глубже уселся в кресло, он приготовился слушать. Но Мария не выходила. И Жарич молчал. Поглаживал толстовскую бороду и молчал.

— Вот садовая голова, Жарич, забыл...— проговорил Ветров.

— Я ничего не забыл,— сказал артист.— По тексту пьесы идет дружеская потасовка.

Жарич встряхнулся, весь вдруг преобразился.

Пародируя столичного артиста-сатирика, наклоняя голову то в одну сторону, то в другую, проговорил фразу из пьесы в тоне того артиста:

— Штиблеты?.. Да?.. Ого-о!..

— Прекрасно! — воскликнул Ветров и порывисто подскочил в кресле.— Прекрасно, черт вас подери!.. Этого я от вас и добивался.

Режиссер захлопал в ладоши:

— Повторим сцену.

Жарич ни одной черточкой лица не реагировал на восторженное буйство шефа. Артист был в шутовском одеянии, бос и непокрыт, но поза его и лицо выражали покой и величие. Было в его лице даже что-то снисходительно-презрительное и обидное, выражающее протест и жалость к режиссеру, который сидел перед ним в недоумении и растерянности.

— Что с вами? На вас лица нет! — глухо сказал Ветров.— Что с вами?..

Жарич, глядя мимо него, вдруг повернулся к стоявшей у края занавеса Маше, протянул ей руки. И Маша подошла к Жаричу, заглянула ему в глаза. Артистка понимала артиста — она сердцем уловила закипевшую в груди Жарича бурю, услышала приближение взрыва.

— Одолей гордыню,— сказала она тихо.

— Не могу! — выдохнул Жарич.

Маша взяла его за руки, приблизилась к нему. Но артист, мягко отстранив её, содрал вдруг пышную толстовскую бороду, бросил её под ноги режиссеру.

— Без меня! Без меня! — проговорил он, задыхаясь от волнения.

Жарич бросил на пол усы, волосы — весь парик. Круто повернулся. Но тут его остановил резкий, сорвавшийся окрик Ветрова:

— Что без меня?

— Шута из Толстого делайте без меня! Глумитесь над святыней, но... без меня!..

— Вы мне будете отвечать! — подскочил в кресле Ветров.— Не я написал пьесу. Драматург! Слышите?..

Жарич махнул рукой:

— А вы с ним одного поля ягода, с этим драматургом.

Он откинул складку занавеса, шагнул в глубину сцены. Вслед за ним, не взглянув ни на кого из товарищей, удалилась Мария.

Из театра Маша вышла одна; она не зашла к Жаричу в гримуборную, не стала его поджидать — переоделась, сняла грим и пошла домой. О случившемся не жалела. Что ж, конфликт с Ветровым назревал давно, рано или поздно разрыв должен был совершиться. И к мысли о том, что с этим окончится её театральная карьера, Маша тоже привыкла. Вот он пришел, этот день, и Маша удивилась своему спокойствию: не было в сердце щемящей тоски и тяжести, не было слез, раскаянья. Она не знала, чем будет теперь заниматься, никогда не думала об этом, не гадала; знала только одно: в театр больше не вернется. Ей было мучительно больно сознавать себя побежденной, горечь поражения томила её сердце. Вспоминался недолгий, но трудный путь в искусстве: поиски и волнения перед выходом на сцену, счастливые дебюты, премьеры. «Теперь все позади, да, позади»,— говорила себе Маша.

Так незаметно, предаваясь горестным размышлениям, Мария подошла к подъезду своего дома и тут, у самой двери, увидела Леона Папиашвили.

— Вы ко мне, Леон Георгиевич?

— Представьте, к вам. И по очень важному делу.

Мария прошла в квартиру, и, прежде чем успела пригласить Леона к себе в комнату, он уже стоял на пороге и с немалым любопытством и даже с удивлением рассматривал нехитрую утварь Машиного жилища. Потом он словно бы опомнился и, точно танцор, прищелкнул ботинками:

— Ах да! Позвольте вручить вам сувенирчик. Давно вам привез из Парижа, да все не выходило случая быть у вас.

Папиашвили достал из портфеля пакет в красивом целлофане, подошел к Марии:

— Вот вам, Мария Павловна, сувенирчик из Франции.

— Не трудитесь, Леон Георгиевич,— остановила его движением руки Мария.— Подарка я не возьму.

— Как? — отступил Леон.

— А так: не возьму — и все. Подарки обязывают, а я не хочу быть обязанной.

— Какие предрассудки! Да и не подарок это вовсе, а так, занятная вещь. Она мне ничего не стоила. Вы только посмотрите.

Папиашвили ловко разорвал пакет и вытряхнул из него продолговатую книгу, похожую на альбом. По черному полю обложки серебряными штрихами художник изобразил обнаженную женщину. Маша взяла альбом и стала его смотреть. Никогда не видела она таких ярких, красочных иллюстраций. Вот изображено переодевание двух женщин — одна была совсем юная красавица, другая постарше, пополнее, но, как и юная, очень хороша. Женщины перед зеркалом в дорогом салоне примеряли предметы нижнего туалета разных фирм и фасонов. Вполне благопристойный стриптиз! Маша, конечно, не могла не оценить красоты женщин, их стройных фигурок, но её больше поражала изобретательность французских модельеров, умевших с таким тонким вкусом отделать нехитрые, но обязательные для каждой женщины предметы интимного туалета. «Как бы хорошо иметь его под руками!» — подумала Мария, закрывая альбом и снова разглядывая серебряный силуэт на обложке. Преодолевая желание, проговорила:

— Возьмите,— и протянула альбом Леону.— Тут для меня нет ничего интересного.

— Мария Павловна! Не обижайте...

— Леон Георгиевич!..

Папиашвили взял альбом и сунул его в портфель. Затем выпрямился, чуть наклонил голову, сказал:

— Извините, Мария Павловна, вы, верно, сегодня в плохом настроении, я не стану принуждать вас и неволить. Прошу правильно меня понять: я не преследовал никаких других целей, я хотел вам сделать маленькое удовольствие. Извините.

— Я вас понимаю, Леон Георгиевич, поймите и вы меня: не люблю принимать подарки. Ни от кого. Разве что уж близкие захотят побаловать, тогда дело другое.

— Конечно, конечно. У нас на Кавказе тоже есть много правил. С ними надо считаться. Если уважаешь человека, уважай его законы. Как же! Это непременно.

Он топтался на месте и выискивал, куда бы поставить портфель.

— Вы с этим ко мне и пришли? — спросила Мария, продолжая стоять посреди комнаты.

— О нет, Мария Павловна! У меня дело важное и срочное. Если позволите, я сейчас...

— Садитесь, пожалуйста.

Маша села к столу, приглашая и Леона сесть напротив. Глубоко вздохнула, отвела в сторону взгляд, задумалась. Но тотчас же спохватилась и посмотрела на Леона тем выжидающим, нетерпеливым взглядом, в котором было написано: «Ну, так выкладывайте свое важное дело и оставляйте меня в покое». И Леон, кажется, понял её взгляд, заговорил о цели своего визита. Заговорил прямо, без дипломатических обрамлений: