бровями.— Есть у меня управа на твою кобылу! Разрешишь мне сделать, что я намереваюсь?

— Только не изувечь мне её,— согласился несчастный.

— Нет, скорее доставлю ей радость,— пообещал старик.— Принесите мне...

   Монахи навострили уши, думая, что он попросит цепи, колодки и кандалы для лошади.

— Принесите мне полную кадку крепкой водки и бутылку чистого спирта.

   Два монаха мигом предстали со странными орудиями, востребованными спасителем кобылы.

   Отец Нафанаил подкрался и поставил кадку поближе к злосчастному животному. При виде

питья лошадь с жадностью к нему кинулась, опустила морду и сделала несколько здоровенных

глотков. Потом остановилась, ноздри у неё дрожали, и снова опустила морду, разыскивая воду,

глубоко вдохнула пьянящие пары, висевшие в воздухе колокольни, опять притронулась к водке

и замотала головой, окропляя святых отцов брызгами. Ещё раз с надеждой наклонилась она к

кадке, но пить не стала. Однако водочные пары, блуждавшие над кадкой, на неё подействовали.

   Тогда отец Нафанаил, медленно размешивая рукой в ведре овёс, щедро полил его водкой. Затем

тихонько подтолкнул ведро к кобыле. На этот раз немного укрощённое животное, ослабев от

голода, стало есть; через силу, кое-как жевала она овес, размоченный в водке. Съев полведра,

она немного повеселела и успокоилась. Теперь легче можно было к ней подступиться.

— Подержите мне её, братья, и раскройте ей рот...

   Двадцать рук схватили лошадь где ни попадя, в то время как отец Нафанаил, всунув бутыль в

раскрытый рот кобылы, влил в него спирт, крепкий, как огонь.

— Теперь погодите немножко, она превратится в ягнёнка,— предсказал старик.

   Кобыла тихонько, нежно заржала, мотая, как колоколом, головой, задрожала, раскрыла рот,

закачалась в подпитии, опустилась на колени и, окончательно захмелев, улеглась, заснула и

захрапела.

— А теперь поднимем её,— распоряжался укротитель, подводя подпруги под седельную луку.

— Тихонько, стойте, помаленьку...

   И её, как бесчувственный труп, с передышками, от ступеньки к ступеньке, выволокли на

середину двора.

— Положите здесь, на свежем воздухе. После обеда она протрезвится и снова будет в состоянии

выполнять свой долг.

— А до тех пор давайте за стол, ужас как есть хочется,— молвил отец игумен.— Теперь вы

можете спокойно её оставить,— обратился он к отцу Болиндаке,— никакой вор к ней не

подступится.

   И так благополучно прошёл четвертый день — под знаком барашка, и превеликие почести

воздали они отцу Нафанаилу, тому, кто хитростью спустил кобылу с колокольни.

   К вечеру кобыла проснулась «смурная», выпила три ведра воды, съела две меры овса, зевнула и

заржала в тоске по дому.

— Как бы не пристрастилась она к выпивке,— забеспокоился поп Болиндаке, которому

показалось, что кобыла ведёт себя как-то необычно.

— Позабыли мы о чорбе из птичьих потрохов — и для кобылы и для нас,— хлопнул себя по лбу

отец привратник.

— Но кувшин крепкого кофе можете влить ей в глотку,— посоветовал игумен.

Только отец Болиндаке и этого не разрешил.

— Оставьте, не нужно это. Слава богу и отцу Нафанаилу, что мы видим её внизу. Спасибо

и вашим преподобиям за гостеприимство! — крикнул он, приглашая протопопа в телегу.

— Бог вам в помощь! — благословил их игумен.— Счастливого пути и пожалуйте

поскорее к нам,— провожал он их, размахивая широкими рукавами рясы.— Отвлечёте нас

снова от монастырской тишины, от постов да молитв.

   И гости двинулись, проехав на сей раз под величественным сводом главных ворот, где

исчезли, оставив опечаленных, покинутых монахов, красная камилавка протопопа и белый хвост

чудесной кобылы, звонившей в колокола точь-в-точь, как ангелы.

   Когда за дубовой рощей стали поворачивать, протопоп, точно проснувшись от

глубокого сна, вспомнил о ревизии, ради которой приехал в монастырь...

— Эх, отец Болиндаке, позабыли мы расспросить их да распечь отца Митрофана за то, что

не сдержал обещания и не служил у вас в воскресенье. Может, вернуться?

   Поп, испугавшись, хлестнул изо всех сил кобылу, и она полетела, как борзая.

— Мы больше не вернёмся, потому как, если нас снова поймают святые отцы, не уйти нам

от них раньше, чем через неделю, и попадья подумает, что нас прикончили...

   Протопоп глубоко вздохнул и подчинился.

АЛКИОН БЕЛЫЙ ДЬЯВОЛ

   Когда-то цех конокрадов был огромным сообществом, сетью охватившим десятки стран. Нити

этой сети тянулись от западных окраин Австрии, через пределы Турции и сходились далеко, на

персидских конных ярмарках.

   Кое-где были у них главари и везде — сотоварищи, подмастерья и ученики, друзья и служители,

свои места для ночлега, привалы и тайники, где терялся след лошадей и откуда, словно из

настоящих красилен и лабораторий, кони выходили преображёнными, сменив не только масть, но и

все другие приметы. Свершались чудеса: гривы, которые росли раньше направо, теперь были

приучены лежать налево, кони вдруг становились белоногими, шерсть, некогда тусклая, отливала

точно вороново крыло, а хвосты укорачивались или, напротив, куделью волочились по земле.

Одновременно меняли лошади свой нрав и привычки, обретая иные, и глядишь — былой рысак

превращался в иноходца.

   Сердцем этой огромной державы были Венгрия и Румыния. Венгерская пуста и наш Бэрэган

способны были сокрыть целые табуны, украденные из знаменитых конюшен и конных заводов

Европы и Азии.

   В отличие от других воров конокрады не были обычными разбойниками. Они не грабили и не

убивали. Напротив: если брали упряжных, то оставляли не только сбрую и коляску, но даже

бросали своих кляч, на которых приехали и которые теперь лишь стесняли бы их при погоне.

Некоторые из них достигли большой славы и доказали, что во многих других отношениях и при

иных обстоятельствах это люди чести и своё слово держат. Коли сказали, например, что уведут

у тебя лошадь, то уж не успокоятся, пока не выполнят обещания.

   Во всём можно было на них положиться, пока не завидят они знаменитого каурого или не

заслышат о горячем буланом или норовистом караковом. Тут уж они теряли головы. Крали от

превеликой любви и от чересчур пылкой страсти.

   И то сказать, слишком много знати и бояр сами запутались в их паутине, чтобы считать это

обычным воровством. Иногда в игру вступали зависть коннозаводчиков, ревность графов, месть

богатых землевладельцев, подстроенные или неудавшиеся козни, игра честолюбий — как сейчас

в спорте,— страсти, вполне объяснимые в этих знойных степях, над которыми стоит марево.

   По ту сторону Карпат отличился из всех конокрадов один, по имени Эгон, белокурый, с

длинными усами, мягкими, точно жёлтый шелк, статный, сильный и гибкий, словно тростник,—

так клонился он в вихре неудержимого галопа. Эгон стал грозой магнатов, и напрасно те

запирали лошадей в каменных конюшнях замками величиной с ведро. Кто знает — была у него

разрыв-трава, нет ли, только он везде проходил.

   У нас в Валахии славился своими набегами седой человечек с голубыми, детски-невинными

глазами; был он худ, тщедушен и вёрток, как змея. Имя ему дали по матери — Амоашей, то

есть «сын моаши», повивальной бабки. Чаще всего его мать звали к тяжело рожавшей скотине,

потому что широко разнеслась молва о её лёгкой руке. Если телок застрянет в коровьей утробе