ткацких, сапожных, кожевенных и других всевозможных лавчонок, где мальчики

на побегушках вывешивали под навесами кэчулы, сапоги, шаровары, платки, пояса,

войлочные накидки, пелерины... От запаха сложенных в штабеля еловых досок, от

пестрых ситцев у него разбежались глаза и смешались мысли. При выходе он

остановился перед трактиром, вспомнив про водку, заказанную Валенце. Он вошёл,

купил два штофа и всунул их в карманы рясы — их тяжесть с двух сторон

восстановила его равновесие — и он двинулся дальше.

   Дорога, ещё устланная росою, спускалась в топкую долину, где пасся скот Гикулештов,

чей дворец сверкал своими крышами сквозь листву парка. Он не спешил. Дойдя до

тропки, которая вела вправо, он вступил под шатёр леса... Власия его поглотила.

Искушение женщиной пронеслось, как буря. Но здесь, в лесу, возродилось другое —

искушение золотом. Что, если он больше не вернется в монастырь? Зачем нужна

этому вонючему игумену такая масса денег? В то время как он с лёгкостью может

отправиться в Галац и оттуда, на корабле, к Афинам или Иерусалиму. Но у дьявола не

было уже сил обрушиться на него, как вначале, и блаженный с лёгкостью его поборол:

в конце концов, что делать с золотом? Как строить — даже святой дом — на деньги,

добытые грехом? А куда ещё их тратить, он не знал... Лучше уж подождать: змея в

келье должна обратиться в золото. Если ему удастся уйти от тех, что его преследуют...

От этих быстрых шагов...

   Он как раз добрался примерно до центра Власии, до одной полянки, когда кто-то сзади

рявкнул:

— Стой!

   Из-за ствола вечнозелёного дуба выскочили два разбойника с мушкетами наперевес...

   «Бесы»,— подумал Евтихий, остановился и стал креститься.

— Руки вверх! — приказал один из них.

   «Это, пожалуй, не черти, а разбойники»,— подумал, отрезвев, блаженный.

Приходилось ему страдать и от них, когда он ходил по арабским пустыням.

   Сопротивляться значило получить пулю в грудь. И он поднял руки. Грабители

зловеще приближались.

   Отец Евтихий распознал их с первого взгляда: слева, кажется, был начальник,

атаман; он выше, плечистее, сильнее и неповоротливее, лицо загорелое, скуластое,

злые глаза, чёрные, как мазут, толстые губы. Другой похудее, погибче, но жилистый,

хотя и не выглядел сильным, бледнолицый и не такой мрачный. Оба горделиво

подкручивали длинные усы, торчавшие почти до ушей. Разбойники были в белых

рубахах, коротких безрукавках из грубой белой шерсти, расшитых чёрным; на

роскошных шевелюрах сидели тюбетейки, украшенные серебром и слегка

сдвинутые набок. Штаны, широкие сверху, сужались к щиколоткам, на ногах —

остроносая крестьянская обувь; у пояса пистолеты и ножи.

— Что вам от меня надо, братья? — жалобно заныл блаженный, притворившись

более трусливым, чем он был на самом деле.

— Деньги, чернец.— И они, как клешнями, сжали ему руки.

— Деньги монастырские,— пролепетал Евтихий.

— Молчи, не то убью! Где они? Вынимай! Монах уже не колебался.

— Пустите меня, иначе я не могу их достать.

   Бандиты разжали руки, но не спускали с него глаз. Тот, который молчал,

вытащил из-за пояса нож и схватил его зубами, чтобы быть наготове.

Мушкеты были теперь ни к чему.

   Евтихий поспешно вытащил из-за пазухи кошель с деньгами и пытался отвязать его от

шеи. Но нетерпеливый грабитель схватил кошель и дёрнул что было силы. Шея монаха

согнулась, посинела, он задыхался. По счастью, шнурок не выдержал. Но на том месте,

где он был привязан, осталась красная полоска.

— Ладно, эти сойдут... А больше нету? Да не вздумай врать нам, попадёшь чёрту в лапы...

Вы, монахи, погрязли в грехах хуже, чем мы...

— У меня немного своих деньжат, есть так, мелочь...

— Hу и давай их сюда, чего ждёшь...

   Евтихий порылся в карманах и высыпал в руки бандиту несколько ирмиликов[27],

несколько пфеннигов, несколько серебряных монет и ещё кое-какие турецкие деньги.

— И всё? Давай ещё вытаскивай... Я знаю, у тебя набиты карманы.

— Нет у меня, братья,— жалобно сказал благочестивый.

— Так ведь вы, попы, самые и есть разбойники. Сейчас тебя обыщем. Здесь у тебя что?

   Они нащупали в рясе бутылки.

— Это водка для игумена,— соврал блаженный.

— Да ты, чёртов монах, небось, сам налижешься у себя в келье?! А ну, подавай

сюда. Возьми её, Георге... Не то я сейчас его раздену, чтобы как следует

обыскать.

   «Значит, одного из них зовут Георге»,— отметил про себя Евтихий.

   Раздетый, в одном только исподнем — рубахе и подштанниках — он застыдился...

— Ну, так ты больше похож на человека! — съязвил бандит.

   Другой, которому атаман бросил рясу и подрясник, стоял молча, держа их и не

выпуская изо рта нож.

— Эй, ты, обыщи вещи, чего стоишь без толку,— приказал атаман.— Выверни их

наизнанку, осмотри подкладку — эти прохвосты умеют прятать деньги...

   Георге выворотил одежду, потряс её, помахал ею в воздухе, вывернул карманы: ничего

не упало.

   Другой безжалостно обыскивал блаженного, расстегнул ему пояс, чтобы убедиться, что

к ногам не привязан мешочек с деньгами. Евтихий стоял неподвижно. Главной его

заботой было, чтобы разбойники не нашли пистолетов в ботфортах. Потому он сам с

радостью спустил подштанники пониже... Его зелёные, до тех пор вялые глаза, со

зрачками, величиной с булавочную головку, расширились, загорелись, перебегая с

одного бандита на другого. Потом взгляд их остановился на лбу вора, он стал быстро

отыскивать его глаза, вперился в них... И мысленно приказал ему остановиться.

Грабитель прекратил обыск и провёл рукой по лицу — казалось, он хотел стереть нечто

ему мешавшее.

— Хм... как будто больше ничего нет,— подтвердил он, вставая во весь рост. Он

был на голову выше монаха.— Что теперь с тобою делать? Убить? — И он

ухмыльнулся.

— К нему тебе понапрасну обременять себя самым страшным грехом? — смиренно

заговорил Евтихий.— Я на тебя не держу зла, деньги были монастырские. И я не знаю,

кто ты такой, иди себе с миром... Мы больше не встретимся. Мне же разреши пойти

своею дорогой. И мы разойдемся примирённые...

— Пусть будет так,— согласился вор.

— Позволь теперь мне надеть подрясник,— попросил монах.—А то я себя чувствую как

будто голым.

— Одевайся,— разрешил грабитель.— Я тебе ничего не сделаю. Только... почему предала

тебя эта женщина?

   Евтихий вздрогнул.

— Какая?

— Ну, какая! Гречанка, Валенца, с которой ты вчера разговаривал... Она твоя

любовница?

— Да,— соврал монах, всё понимая.

— Женщина всегда иуда,— пробормотал про себя разбойник. Потом вслух добавил: — Не

попадайся ей больше... А теперь давай угостимся. Небось, ты изрядно струсил. Глоток

водки тебя подбодрит.— И он кинулся на землю в тень вечнозелёного дуба.— Георге, а

ну, сверни ему горло...

   Евтихий вздрогнул. Но бандит просто протянул помощнику штоф.

   Только тут Георге вспомнил про нож и, вынув его изо рта, проткнул им пробку и,

запрокинув голову, выпил залпом четверть штофа.

— Стой, ты мне оставь!..

— Не оставлю... У тебя другой есть... И он так и не расстался со штофом. Атаман открыл

другой тем же способом и, напившись вдоволь, великодушно протянул его

блаженному.

— На, попробуй и ты: так тоже идет, на пустой желудок... У тебя нет с собой какого

кусочка просфоры?

   И он криво усмехнулся...

Евтихий трижды перекрестился, мысленно попросил убога прощения, заткнул языком

горлышко бутыли, повернулся в сторону, делая вид, будто пьёт залпом.

— Довольно!— крикнул вор.—Давай назад...