Протопоп Илие величественно проследовал во двор. Какие-то старушонки суетились у могил.

Двери церкви закрыты. Оттуда не слышно ни молитв, ни песнопений. Он поднялся по

лестнице, нажал щеколду, подергал сильнее — храм божий заперт. Старухи увидели его и,

робея, приблизились.

— Где священник? — свирепо прикрикнул он.

— Не знаю, ваше высокопреподобие,— сказала одна из них,— мы сами его с зари поджидаем. Не

видать его что-то.

— Вечор он сзывал на молитву? — гневно вопрошал благочинный.

— Не слыхала я, отец протоиерей,— поспешно ответила другая.

— А ты помолчи, небось глухая! Не сзывал он, батюшка. Только мы всё равно пришли — даром,

что ли, зовёмся православными?

— А другие люди — прихожане? — продолжал допрашивать епархиальный благочинный.

— Постояли-постояли да и разошлись, потому как трактир открылся.

   Протопоп, сердитый, направился в канцелярию, то есть к поповскому дому, старухи — за ним,

и от этого он разъярился ещё пуще. А здесь попадья хлопотала по хозяйству, босая, в одной

юбке, она рубила траву утятам и время от времени отгоняла прутом стайку ребят, не дававших

птице спокойно поклевать. При виде красной камилавки она в забвении чувств опрокинула на

птиц целое корыто кукурузной муки — и шасть в дом! Пострелята в испуге дунули к изгороди.

   Отец протоиерей подождал-подождал, да как начал колотить посохом по полу галереи!..

Никого. Потом стали выползать соседи.

— Посмотри-ка, кто там дома,— мрачно обратился протопоп к одной женщине.— Позови

кого-нибудь открыть мне канцелярию.

   Соседушка пробралась с заднего хода и вернулась со словами, что попадья, мол, просит

прощения: она не может выйти, потому что не одета.

— Пусть, это её дело! Мне она не нужна! — гремел протопоп, потрясённый этаким бесстыдством.

— Пускай выходит священник.

— Она говорит, болен он.

— Так ведь не при смерти!.. Пусть выйдет на минуту со мной поговорить!

Женщина опять скрылась, посовещалась с хозяевами и вскоре принесла ответ:

— Говорит, он совсем был плох, и она отправила его в больницу.

— Кого? — растерялся его высокопреподобие.

— Батюшку,— выпалила женщина.

   Протопопа в жар от злости кинуло. Он снял камилавку, вытер пот полосатым платком и поднял

глаза к небу. Трудолюбивое солнце уже встало. Голод давал о себе знать. И негде было

разжиться пищей или хотя бы повозкой, чтобы доехать до соседнего села, к попу Макарию —

небось тот живо, в одну минуту схватит цыплёнка, обваляет его в кукурузной муке и зажарит.

— А давно ли болен батюшка? — вспомнил его высокопреподобие свои обязанности

христианина, требовавшие жалости и снисхождения к страданиям ближнего.

   Женщина, которая, как соглядатай, переносила слова с улицы в дом и из дома на улицу,

смутилась и снова бросилась было бежать к попадье, когда вмешался какой-то мужчина:

— Да какой он больной, когда я его чуть свет видел здесь неподалёку, на Озёрной поляне.

Их много людей там было, задумали они косить траву. Всем миром работали, как обычно в

воскресенье. Я спросил, почему он не отложит это дело на после службы. А он говорит, как бы

потом дождь не пошел.

   Протопоп от удивления рот раскрыл, у него даже пересохло в горле, и он чуть не выругался.

Тут-то и объявился как из-под земли пономарь.

— Сию минуту батюшка бежит сюда,— выпалил он, едва переводя дух.— Нас мальчонка

предупредил, что вы изволили пожаловать,— суетился он, целуя руку, вцепившуюся в палку.

— Значит, не болен он и не в больнице! Всё это ложь, а?! — скрежеща зубами, кричал протопоп.

— Да нет, больной он, только — что делать, работа не ждёт,— откликнулся пономарь.— Батюшка

едва ноги волочит. Да вот и сам он.

   Поп Болиндаке еле передвигал ноги, и вид у него был виноватый; извинениями и мольбами он

склонил протопопа, всё ещё гневавшегося, смилостивиться и войти в дом, где всё и

разъяснилось. Поп был болен и ушёл на рассвете, попадья же подумала, что он — как и

собирался — в больнице. Но он не решился оставить работу, которую задумали всем миром

ещё среди недели.

— Хорошо, но служба? Ведь сегодня воскресенье! Как ты осмелился оставить народ без

божественной литургии? — гремел протопоп.

— Так ведь такое дело, ваше высокопреподобие, я-то всё равно не могу служить, едва на ногах

стою,— ответил греховодник.— Сговорился было тут с отцом Митрофаном, из монастыря,

чтоб он за меня отслужил. Ему и поминания принесли, и ладану да ещё полтора лея посулили.

Разве могло мне в голову прийти, что он не сдержит слова! — стонал поп, ломая руки.— Кабы

знать, я всё равно стал бы служить, даже если бы упал прямо в алтаре...

— Почему вечор не сзывал на службу?

— Так ведь я — сами изволите видеть — сильно больной был!

— А звонарь?

— Звонарь (которого здесь не было, и поэтому о нём говори что душе угодно), звонарь напился и

позабыл.

   Туда-сюда, в общем, поп повернул дело так, что виной всему — отец Митрофан из монастыря,

он-то и должен быть в ответе и искупить прегрешения. А так как еда не была ещё готова —

попадья ведь тоже хворала,— то отцу Болиндаке удалось направить стопы протопопа в

монастырь, он был неподалёку, куда они и попадали как раз к обеду. У монахов за оградой

пруд, и они варят чорбу из рыбы и подают сарамурэ[3] с перцем — оближешь пальчики!

   И чтобы замолить все свои грехи, поп Болиндаке, исцелённый чудесным образом от

соприкосновения с его высокопреподобием, запряг свою прекрасную белую кобылу. Кобылу

звали Лиза, и была она знаменита на всю округу, а сам поп на неё молился. Он держал её

взаперти, за семью замками, будто наложницу, и берег как зеницу ока. Запрягая кобылу, он

рассказывал его высокопреподобию, как воры раза три или четыре пытались её выкрасть. Вот и

на прошлой неделе взломали конюшню. С тех пор при ней в яслях спит сторож.

   И в самом деле, кобыла была отменная: тонкая, нервная морда, глаза большие, горящие и

умные, нос словно точеный, дрожащие ноздри, шея напруженная, как тетива, мощная грудь

выпячена, живот подтянут, бабки тонкие, точно перетянутые, и маленькие копыта, которыми

она то и дело била в нетерпении. На ходу корпус её будто вытягивался, и она распластывалась,

что борзая. Одно удовольствие было смотреть с козел, как играла она мускулами крупа —

ровно танцевала и бежала будто своей волей...

— Но-о, Лиза! — любовно понукал её поп.— У воров она всегда на примете. Да и я не плошаю:

если что — она и со мною в комнате поспит,— исповедовался Болиндаке протопопу.— Потому

что днём ворам из-за детей дорога заказана. У меня детишек пока что семеро. Выходит, помимо

меня, четырнадцать глаз и ещё четырнадцать ушей.

— Ну, с разбойниками ты не связывайся,— насторожился старик.— Вот хотя бы теперь — едешь

один. Нет чтобы взять с собою мальчонку.

— Э, если богу угодно, ещё засветло будем дома. Перекусим немного — к тому-то времени

попадья уж чего-нибудь приготовит — да и спать, а завтра в котором часу велите, ваше

высокопреподобие, будем где пожелаете.

— Да где ж ещё? У отца Георге...

— У отца Георге, в Скулени? Чего проще! Туда езды не больше часу с половиной. — И мысленно

он сказал себе: «Ну, я ему, отцу Георге, тоже приготовлю гостинец, какой мне этот негодник

поп Влад преподнёс.— И поп послал проклятие своему неверному собрату.— Пускай ему

протопоп как снег на голову свалится, да и этому старому хрену будет наука, чтоб не совался к

людям без предупреждения...»

   Обогнув дубовую рощу, спустились в ложбину и взяли направо по проселку, заросшему по

обочинам кустами шиповника в цвету, увитыми хмелем и чудо-цветом. Вдали, защищённый со