крепкой скорлупой.

   Иногда, бывало, ночью, крадучись, пробегал ёжик, охочий до цыпленка. Его с пылом

выслеживал сам Азор и злобно облаивал до тех пор, пока не приходил кто-нибудь из

нас.

   Они стояли нос к носу. Комок шипов — с одной стороны и нерешительно поднятая,

осторожная лапа — с другой. Едва завидев нас, пёс с отвращением опорожнял свой

мочевой пузырь над живностью, которая притворялась мёртвой и, опровергая легенду,

не шевелилась даже в ответ на это высшее оскорбление. Ежи были в ведении Симиона;

он обливал их нефтью и поджигал. Мы уходили прежде, чем начинало пахнуть

горелым салом.

   Но особенно полезна была собака в охоте на змей, которых она отыскивала, я бы

сказал, с бесподобной интуицией. Змеи, когда им это удаётся, едят птенцов, заглатывая

их живьём. К нам приползали в жажде полакомиться этими хрупкими недотёпами, о

которых распространилась уже молва, чёрные лесные змеи, зелёные садовые, в синюю

полоску,— ползли они со всего света, и надо было вовремя их поймать и уничтожить.

Я много раз бродил по лесу с Азором, чтобы отыскать их гнезда и убить на месте, не

ожидая очередного их визита.

   Когда мы убивали змей из ружья, слуга сдирал с них кожу и натягивал её на палку.

Мышцы змеи, пахнущие чесноком, долгое время ещё извивались под укусами

одолевавших их муравьев. Так собрались у нас самые разные цветные палки.

Дошло до того, что и жабы прослышали о чудесном, взращённом в лесу мясе и тоже

его возжаждали. Мы об этом не знали и не приняли мер, пока однажды я не услышал

испуганный писк: большая глазастая жаба с жадностью схватила цыпленка и силилась

его проглотить, чудовищно разевая рот и раздувая зоб.

   Таким образом, питомник стал гигантским магнитом, но одновременно и огромным

капканом для всех живых существ, обитавших в воздухе, на земле и под землею; все

они роились вокруг него, подобно бабочкам, привлечённым светом, и приходили

умирать под огнем нашего оружия.

   На нескольких погонах луга я наблюдал отчаянную битву — скрещение аппетитов и

вожделений, сплетение жестокости и хитрости, атак и защит, борьбу не на жизнь, а на

смерть, и всё это было поучительно, как тысяча книг, собранных воедино.

   Не помню, говорил ли я, что в наших экспедициях в лес, как и в охране питомника, нам

помогал Симион? Правда, в охране больше действовал Азор, и о нём я должен еще

рассказать, ибо он играл важную роль в событии, о котором я только сейчас вспомнил

и намерен о нем повести речь.

   Азор — великолепная немецкая овчарка. Стройная, с широкой грудью, выступающей,

как подводная часть корабля, с подтянутым животом, сильными лапами и хвостом,

поднятым гордо, как трофей, и слегка, как полагается, закрученным влево. С самого

первого дня я, пытаясь завоевать его симпатии, попробовал играть с ним. Но собака,

хоть и молодая — всего трёх лет,— приняла меня холодно и смотрела на меня сверху

вниз, как бы говоря: «Будьте серьёзны, сударь».

   Я тут же понял, что это степенный и хорошо воспитанный пёс. Пёс благородный, у

которого стиль поведения соответствовал вкусу хозяина. Сказать, что Шарль был

высокомерен или чванлив? Упаси боже! Но он тем не менее всегда держал тебя на

расстоянии — своим молчанием, сдержанностью и вежливостью, которая

чувствовалась во всём. Он сознавал свою «породу» и старался сохранить её

неприкосновенность. Хороший друг, однако всегда холодноватый... И это меня

восхищало, потому что я сам против фамильярности даже между близкими друзьями.

Этим всё можно испортить. Шарлю нравились охота, одиночество, чтение, люди с

изысканными манерами. Он был сдержан, умерен и уравновешен во всем.

Обоняние у него было очень тонкое, и бледное лицо его кривилось, когда приближался

Симион, от которого разило чесноком и спиртом. Вот почему Шарль сам на примусе

готовил себе пищу. Он говорил, что все грязнухи, и не давал никому стелить свою

постель.

   Жену Симиона, которая приходила каждые два-три дня с кукурузой, молоком и сменой

белья, он не принимал в землянке. И даже не смотрел в её сторону. В питомник и то с

трудом её пускал. Говорил, что от неё дурно пахнет, что она воровка, что она крадёт

фазаньи яйца, что потерявшиеся ложку и нож она, должно быть, взяла себе.

Только я один не раз привечал её, беседовал с ней, шутил. Насколько угрюм и

необходителен был муж, настолько же оживлённой и привлекательной оказалась жена.

   Её нельзя было назвать красавицей или, пожалуй, и можно бы, кабы ей малость

пополнеть. Потому что худоба её была следствием недоедания и тяжкого житья.

Женщина прятала свои светлые кудри под синей косынкой; глаза у неё были

зелёные, широко расставленные, удлинённые, полоска бровей прочерчена прямо, без

изгиба и взгляд внимательный, немигающий; кожа бледная, но чистая, лицо

немного скуластое, тонкий прямой нос, острый подбородок и пухлый рот; когда она

смеялась, у неё приподнималась верхняя губа, что придавало её обычно печальному

лицу особое очарование.

   Фигурой же она хоть и была худощава, но изящна; полная, округлая грудь, маленькие

белые ноги, длинные и стройные. Платье на ней, всегда чистое, пахло свежестью и

сухими цветами. Я тщательно её рассматривал, сам того не замечая, не желая и не

стремясь к этому. У меня ведь были другие мысли и занятия. С утреннего кофе,

который Шарль приносил мне на заре и ставил на столик позади вольера, и до ужина в

землянке, после чего я, измученный, падал на кровать, я не знал отдыха. Закрываясь с

головой одеялом, я ожидал с минуты на минуту, что меня разбудят. Друг мой спал под

открытым небом насторожённо. Собака, не привязанная, спала во дворе. Слуга ложился

где-нибудь прямо на кожухе, готовый вскочить по первой тревоге.

   Надо сказать, Шарль никогда бы не разрешил отклонения от монашеских правил,

которым мы подчинялись. Он жил целомудренно, как схимник. Такой режим я принял

тотчас же и без большой жертвы. О женщинах у нас ни разу не заходила речь.

И собака, которая вела себя столь же достойно, как и её хозяин, не выказывала никаких

признаков легкомыслия или неблагоразумия, ни тени скуки и не помышляла о

бродяжничестве в поисках приключений. Весь день она подавала нам сигналы. Когда

она лаяла отрывисто, мы знали, что где-то поблизости сорока. Если она бегала,

производя большой шум,— значит, кружится ястреб. Коли приглушённо фыркала —

учуяла хорька. На лис она тоже реагировала по-особому. На змей и ежей заливалась

почти до хрипоты. Это было животное необычайно умное и понятливое. Ни на час она

не оставляла вверенного ей питомника.

   Однажды утром после дождя — дело было в начале августа — я нашёл петляющие

лисьи следы вокруг вольеров, Азор был спокоен. Я заставил его понюхать следы, я

тыкал его носом, но пес лишь вилял хвостом и весело лаял, как на старого знакомца.

Нам оставалось только удивиться и насторожиться. Пес весь день лежал, устало

положив морду на лапы. Я пощупал его нос. Тепловатый. Я решил, что он болен и дал

ему миску молока. Он к ней не притронулся. И вечером не показался... Я кликнул его.

Он не пришёл. Куда-то исчез. Два дня мы прождали его понапрасну. Он не появлялся.

Мы оба почувствовали тогда, особенно Шарль, такую боль утраты, будто потеряли

брата. Я высказал предположение, что пёс спрятался где-нибудь подальше, чтобы

умереть,— так обычно делают животные, почуя конец. Друг мой, который знал его

лучше, стоял на том, что Азор умер бы у его ног. Шарль боялся другого. Как бы не

пустился пёс на опасную охоту — на зубастого волка либо на другого зверя — и не

заплутался бы. Или не случилось бы с ним в лесу чего ещё хуже. Может, его убил