в комнату — красная накидка, остроконечная меховая шапка надвинута на лоб, усы

закручены...

   Чопалэ взглянул на него исподлобья и прикрикнул:

— Эй ты, как посмел без разрешения выйти? Как удалось тебе ускользнуть?

   Но товарищ ему не ответил, а направился прямо к горе оружия, схватил мушкет и,

прежде чем Чопалэ успел вытащить из-за пояса пистолет, поднял оружие и разрядил

его прямо в грудь разбойнику. Чопалэ, согнувшись, упал на стол.

— Собака! Обскакал меня,— промычал он.— Ещё бы час, и я отправил бы тебя на

тот свет... Ах, подлец!

   И бессильной рукой он тщетно пытался вскинуть пистолет, нацелить его на врага. Тот

сбросил накидку, сорвал шапку и усы... Из-под них поднялась тоненькая, гибкая сестра

Пелагия — как некогда на ярмарках, где она пела балладу.

— Пёс! — кинула она ему в лицо.— Думаешь, я не знала, что ждало меня сегодня?

Я тебя опередила.

   Монашка с испуганным воплем спрыгнула с дивана. Разбойник подобно раненому

быку бился, силясь встать.

   Пелагия крикнула женщине, чтобы та помогла ей. Она кинулась к Чопалэ, повалила его

на стул, прислонила к высокой спинке его тело и заставила монашку держать его,

притянув за волосы к стулу, так что шея его легла на край спинки, как на колоду. А

сама, схватив обеими руками наточенный ятаган разбойника, двумя ударами

перерубила ему шею.

   Голова упала, закатив глаза. Из горла фонтаном хлынула кровь,

взвившись до самого потолка. На дворе уже был день, и свет залил окна... Только одна

свеча продолжала гореть на столе.

   Пелагия сделала знак монашке, и они вдвоем потащили труп вон из покоев, по

лестнице вниз, и бросили его на двор... Снег принял его, одев белым мягким саваном.

Рядом с телом бросили потом и голову с застывшей усмешкой, растянувшей одну

только левую сторону лица. Труп обыскали, вынули ключи, и обе монашки побежали в

кельи, где запертые Чопалэ пары спали, ни о чем и не подозревая. Связали крепко-

накрепко верёвками и ремнями руки и ноги разбойникам и вытащили их по очереди во

двор, в снег, двух по одну сторону от атамана и двух — по другую. Потом освободили

из-под замка испуганное стадо монашек. Одна из них умерла... Игуменья малость

рехнулась от переживаний и так никогда и не поняла подвига Пелагии, оставшейся в ее

глазах великой злодейкой... Но для всего скита Пелагия была теперь больше чем

идолом.

— Вот,— заключил дядя Тасе,— поведение бедной женщины, к тому же монашки,

которая подверглась суровому испытанию! Разве это не бихе... как

вы там его назвали... и настоящий, наш, не выдуманный американскими философами.

   Мы все с большим удовольствием выслушали историю нашего друга. Однако так

забавно было донимать его возражениями, он так искренне огорчался!..

— Хорошо, дядя Тасе, пусть история подлинная, но...

— Что но, черти вы полосатые!.. Мне её рассказала сама моя тётушка именно так, как она

сохранилась в анналах скита...

— Погоди, погоди... откуда знала игуменья, что всевышний во время грабежа с купола

церкви смотрел равнодушно на разбойников?

— Как откуда знала? Что она, не знала свою церковь?

— Да, но во время грабежа она была заперта в погребе.

— Вот придиры!.. Ей сказала сестра Пелагия...

— Которая готовила угощение в покоях...— прибавил я. И продолжил: — Почему

разбойники выбрали вьюжный день, как вот сейчас?

— Это уж на их совести. Пойдите спросите их... Более серьёзные возражения у вас есть? —

бросил нам вызов, как на ринге, дядя Тасе.

— Дядя Тасе, как Пелагия вышла из кельи, куда её запер Чопалэ?

— Ну, слушайте, и чудаки же вы! Влезьте в её шкуру. То есть подумайте, как она могла

поступить, согласуясь с поведением, пример которого она до тех пор являла!

— Вот потому-то мы и недоумеваем... Дверь закрыта, окно зарешёчено... И никакого

инструмента, чтобы разбить дверь или согнуть прутья решетки... Чопалэ позаботился о

том, чтобы отнять всё, что могло бы помочь Пелагии, которой он не верил, отомстить

за себя...

— Именно это выше понимания? — накинулся на нас дядя Тасе.— Тогда поглядите

вокруг, как это сделала Пелагия, припертая к стенке опасностью... Ну, давайте...

Посмотрим, как вы будете себя вести... Ну, пришпорьте своё воображение...

   Мы не нашли решения.

— Ну, ладно, нескладёхи эдакие, я вам помогу. Что вы видите там?

— Печку, дядя Тасе,— ответили все хором.

— А над печкой?

— Над печкой? Ничего, дядя Тасе.

— Как ничего? А труба?

— Правильно, труба!

— А куда ведёт труба, нескладёхи?

— На чердак, дядя Тэсикэ.

— Ну и увальни же вы! При всем вашем уме, натренированном в школах и на трибунах,

бедная монашка даст вам десять очков вперёд.

— Как так, дядюшка Тасе?!

— Ну, разбейте же трубу...

— Чем, дядя Тасе? Ведь Чопалэ всё взял...

— Кулаками... Погодите! Гляньте туда, у дверцы лежат несколько поленьев. Стучите,

долбите поленом по трубе, пока не вылетит кирпич. Этого достаточно. Потом все

развалятся. Хоть руками вынимай. И что остается, ну же, придурки?

— Большая дырка, дядя Тасе.

— Ну вот, тогда — вперёд! Дырка ведёт на чердак, чердак — на крышу, и вы с лёгкостью

— прыг вниз, во двор...

— А Констандин? — продолжали мы его поддразнивать.

— Констандина Пелагия во сне крепко-накрепко связала его же собственными поясами —

по рукам и по ногам,— перед тем как разбить трубу. Впрочем, у Констандина было

лучшее занятие. Он спал как убитый в изнеможении от усталости и от любовных утех.

Ибо сестра Пелагия не сдалась, пока не довела его до изнеможения.

— А другие разбойники, дядя Тасе? — продолжали мы донимать его.

— Ну, значит, теперь вам нужен эпилог. Молва о подвиге Пелагии достигла столицы, куда

было приказано перевезти разбойников. Их трупы подняли на вилы и поставили на

площади в центре города — двух справа и двух слева от Чопалэ, которого повесили за

подмышки, поставив голову ему на место при помощи кола, заострённого с двух

сторон,— на один конец насадили голову, другой вогнали в туловище.

— Дядя Тасе, разреши мне тоже спросить...

— Спрашивай, птенчик, сколько угодно. Я сотру тебя в порошок.

— Как же тебя-то принимали монашки в скиту? Ведь всё равно то, что ты носил тогда,

называлось брюками, пусть даже они были очень коротки...

— Эх, чтоб вам,— произнес он, и лицо его посветлело,— задурили вы

мне голову своими глупостями, и я совсем позабыл презабавную часть этой истории.

   Монахини, убоявшись ещё одного нападения, а в особенности мести других

разбойников, обратились с нижайшей просьбой к епископу — освободить их от зарока

и разрешить взять себе мужчин, ибо они больше не могут оставаться одни.

   Епископ, испугавшись, переслал прошение в резиденцию митрополита, митрополит,

чтобы снять с себя ответственность, переслал её патриарху в Константинополь,

мотивируя столь смелую просьбу понятным испугом монахинь, их женской слабостью,

пустынностью тех мест и отсутствием защиты.

   Патриарх ответил монашкам. Он проклинал их за распутство и угрожал анафемой...

Что погрузило скит в немалую печаль.

   Впоследствии оказалось, что все, начиная с епископа, поняли ходатайство превратно,

то есть будто матушки просили разрешения взять мужчин себе в мужья! А они,

бедняжки, только и молили прислать работников для охраны и защиты монастыря. Что,

как скоро это выяснилось, и было сделано.

   И с тех пор древние законы и запреты исчезли.

   Во времена, когда я приехал в монастырь, там были не только петухи, коты и

работники, но и мужчины, выполнявшие при иных монашках службу, которую с

проклятиями запретил им патриарх Византии.