подпрыгнул, положил чабану на плечи лапы, уткнулся носом ему в грудь, и тот обнял его, как

вернувшегося блудного сына.

БИХЕВИОРИЗМ

Мы говорили о многом. Но возможно ли такое где-нибудь, кроме как на охоте?

   Отрезанные чудовищной вьюгой пять горожан, мы оказались в деревне П., куда отправились

однажды утром на крещение, срочно призванные местным судьей. Там, в излучине Бузэу,

появились дикие утки.

   Дикие утки в горах!.. Для нас, привыкших довольствоваться жалкими пригородными зайцами,

это означало охоту почти экзотическую, настоящее событие.

   Действительно, случай это довольно необычный: только страшные метели, гуляющие по

болотам, выгоняют укрывшихся там на зимовку уток. Тогда они поднимаются, подхваченные

вихрем, до самой дальней вышины и ищут другого пристанища. Жалко смотреть на них —

стаями они вертятся, сбитые с толку ветром. Часть из них направляется вверх по долинам, к

горам и опускается у рек. Именно такое убежище предоставила бедным изгнанницам излучина

Бузэу у села П., куда, казалось, привёл их горестный опыт далеких предков.

   Здесь они незамедлительно привлекают внимание лоботрясов наподобие нас, которые в погоне

за редкой охотой кидаются за ними вслед на машине. К счастью, как только уткам чудится

опасность, они тут же взлетают в воздух и снижаются далеко у другой излучины, и мы добрых

полдня бежим за ними, но тут они вспархивают у нас из-под носа и летят назад.

   На этот раз нам не пришлось играть с ними в жмурки на белых болотах, ибо как раз к обеду нас

настигла и захватила вьюга, гнавшая и преследовавшая уток. Мы уж думали, что и не

доберемся до ночлега. Ураган чуть не вырвал из земли, чуть не унес с собой холмы вместе с

деревней и со всем, что там было.

   И на три дня нас заковали снега — пятерых горожан и шестого — судью, говоривших обо всем.

Говорили и пили так бесконечно много, что рты, принуждённые служить для обоих этих

занятий, в конце концов перестали различать их.

   Как-то в полночь обсуждение дошло до книги «L'homme, cet inconnu»[17]. Один из друзей,

перелистав записную книжку, спросил, знаем ли мы, что такое бихевиоризм. Он встретил это

слово в упомянутом труде, не помнит, на какой странице, не понял его смысла, но записал, чтобы выяснить.

   Бихевиоризм? Я, признаться, не знал. Остальные, казалось, тоже. И мы поспешили перейти к

другому, к разным безделицам, когда друг наш Эрмил, преподаватель философии, наведя на

нас наподобие пистолета свой гигантский указательный палец, пригвоздил нас к месту.

Бихевиоризм? Не знаем? Он нам разъяснит.

   И стал что-то бормотать о теории одного американца — я позабыл его имя,— занимавшегося

так называемым поведением индивида в группе людей, попавшей в опасность... Или реакцией

каждого индивидуума в отдельности в условиях одного и того же тяжкого испытания. Мы мало

что поняли. А профессор Эрмил опять взялся за своё — поведение, реакции, и отношения, и

всякая такая галиматья.

   В отчаянии мы попросили у него конкретных примеров; тогда, собравшись с мыслями, он

предложил нам следующее: катастрофа на железной дороге, и мы должны представить себе,

как поведёт себя каждый пострадавший от этого несчастья. Один, как безумный, бежит в поле,

другой спокойно ищет свой багаж, третий принимается собирать чужие вещи, в то время как

четвёртый, не обращая внимания на свои собственные раны, спасает попавших под вагоны,

всем помогает; и тут же, рядом с ним, кто-то, может быть, наклонясь над трупом, ворует деньги

и драгоценности.

   Ну, теперь мы начали понимать, на каком мы свете.

— Если так, то я расскажу вам самое что ни на есть бих... как это называется?

— ...евиористское,— закончили мы.

— Бихевиористское приключение,— вмешался самый ревностный говорун.— Подлинное,—

продолжал он,— не вымышленное, как у нашего друга.

   И, уж не дожидаясь разрешения, примарь города, дядюшка Тасе, до некоторой степени наш

староста,— он вёз нас на машине — большой любитель всяких историй, начал:

— Ну, вы знаете, что я из хорошего рода и по отцу и с материнской стороны. Чего ты, чёрт,

смеёшься? Хочешь, я покажу тебе свою родословную, и тогда тебе придётся просить у меня

извинения.

— Так ведь, дядюшка Тасе, что общего между вашим происхождением и бихевиоризмом?..—

отважился заметить получивший взбучку.

— А вот то и общее... Слушай и не прерывай...

Со стороны матери мы происходим из семьи Водяса[18], отпрыски старого княжеского рода, в

котором младших девочек посылали в монастыри, чтобы не дробить состояние и чтоб было

кому замаливать родительские грехи.

   Но не во всякий монастырь посылали, а в скит Водяса, основанный нашими предками по

женской линии из семьи воеводы, матерью и дочерью, обе девы, жёны и вдовы господарей.

— Как же так, дядюшка, и девы, и супруги, и вдовы одновременно?! — подзадорил его один из

нас.

— Ну, значит, мать — Анка — была супругой Велику-водэ, а дочь их, княжна Драгомира, вышла

замуж за Хрынку-водэ.

— В допотопные времена,— пробурчал насмешник. Но примарь бросил на него такой свирепый

взгляд, что тот осекся.

— Супруги воевод,— продолжал примарь,— овдовев — их мужья были убиты турками,— обе

отправились, мать и дочь вместе, в горы и основали там на скале скит, защищённый, как

крепость, и до того дня, когда он был разрушен землетрясением, игуменьями в нем были

только девицы из их рода. И я тоже, будучи ребенком, провёл несколько недель в ските Водяса,

когда последней игуменьей там была сестра Теофана, моя тётушка. Тогда-то я и услышал из её

уст рассказ об этом приключении, хранившийся в анналах скита... Из него вы поймёте, что

такое это самое поведение. Но начнём по порядку.

   Скит был основан во имя божьей матери. И было строго-настрого заказано ступать туда

любому существу мужского пола — будь то мужчина, петух, кот, бык или скакун... всё равно...

Скит предназначался для существ женского рода, то есть, кроме женщин, туда могли войти

кошки, куры, коровы, овцы и так далее.

— Дядя Тасе,— попытались прервать его...

— Все вопросы потом, когда я кончу... Сейчас не смей, чёртов сын! Хочешь сбить меня с толку...

— И рассказчик продолжал: — Вот почему, кроме отвесных скал, защищавших скит с трёх

сторон, он был окружен ещё крепкими высокими стенами с зубцами железных шипов и

глубокими рвами у основания. Проникнуть в него можно было через три ряда прочных,

кованных железом ворот, задвинутых на толстые, как бревно, засовы, замкнутые на замки,

величиной с миску.

   Ко времени этого происшествия там было что-то около двадцати монахинь, удалившихся от

мира по доброй воле. Некоторые — молодые. Большинство старых. Были среди них и такие,

которые уже стояли на пороге иного мира.

   Порядок жизни был заведён, как полагается у отшельников, а послушание — почти воинское,

рука у моей прабабки, унаследовавшей престол и традиции Водяса, была железная. Одна

монахиня состояла при коровах, другая — при овцах, третья — в саду, ещё две сменялись на

посту у ворот...

— Прости меня, дядюшка,— сказал я.

   Дядюшка Тасе буравил меня злыми глазами.

— Вопросы потом.

— Прости меня, дядюшка, не могу утерпеть...

— Говори.— разрешил он.

— А когда им нужно было яйцо? Ведь мы знаем, что яйцо без участия петуха невозможно...