Война двигала их дела, и, наверное, стрелка военного успеха указывала направление их деловых интересов. Мне страстно хотелось постичь мысли этих людей. На что они надеялись теперь, когда не сработали главные пружины молниеподобной войны? Когда даже внезапность нападения не помешала русским вывести из-под удара промышленность и сохранить ее далеко на востоке. Когда лопнул миф исключительности и непобедимости германского оружия?

И хотя «стоящая на страже» пропаганда тотчас взялась за подведение пластыря под пробитое днище корабля, волны сомнений и критики захлестывали его, — это было ясно даже мне. Даже мне с моими маленькими наблюдениями в убогой бирхалле.

Победные реляции об овладении городами уже никого не трогали. Обыватель уразумел, что в такой гигантской стране, как Россия, городов хватит, и не в них сила. А Москва стоит? И Петербург тоже? И только их падение вернет доверие тех, кто в свое время толкал к власти фюрера, а потом поддержал его.

Но чего не было, того не было.

А оружие и боеприпасы вынь да подай! И было о чем совещаться руководителям прославленной индустрии уничтожения, только на длительную и трудную войну нацеливал их «четырехлетний план» Геринга, и требования фюрера, и собственный практический разум, подсказывающий «политику потуже затянутого пояса и переполовиненного пайка».

Я был уже недалеко от Бранденбургских ворот и здесь только посмотрел на конверт: Герман Герингштрассе… Я вскоре нашел ее и вспомнил, что уже был здесь.

Но не в детстве — нет, это было воспоминание о чем-то близком по времени. Но меня это не обеспокоило: мне ведь доводилось блуждать по городу. Я шел уверенно; мне даже ясно представилось, что нужный мне дом стоит несколько в стороне: проход через арку… Так и оказалось.

И вдруг адрес, написанный на конверте, повторенный мною про себя, открыл мне нечто столь важное, что я не стал приближаться к дому, а смахнул перчаткой снег с круглой каменной скамьи у арки и сел, чтобы все как следует продумать и проверить…

Но нечего было продумывать и проверять. Этот адрес— один из трех, которые я заучил наизусть еще в Москве!

Это тот самый дом, где я был уже однажды в поисках… Да, имя того, кого искал, я тоже заучил так, что ни одна буква не могла потеряться… И именно здесь пожилая привратница мне дала понять, что человека, которого я ищу, не просто нет, — что его взяли…

Да, но речь шла не о Зауфере… Нет, конечно. Но если Рудольф Шерер мог стать Вальтером Зангом, почему Генрих Деш не мог стать — после освобождения или побега, да мало ли что могло случиться за это время? — завсегдатаем «Песочных часов» доктором Зауфером?..

Все правильно, все логично… Но если это так, если Зауфер тот самый человек, которого я тогда искал, но не нашел, — что же получается?.. Что я почти каждый вечер встречаюсь с близким другом моего отца? Подаю ему нагретое пиво и соленые крендельки… И ничто не подсказывает, ничто не сигнализирует: «Вот самый близкий тебе человек на этой земле!..»

По-иному увидел я доктора Зауфера, прокуриста, его темное, почти коричневое лицо в глубоких морщинах, и седую шевелюру, и глубоко запавшие глаза, взгляд их часто бывал отрешенным, но мог выразить и заинтересованность, и дружелюбие…

И я вспомнил, как он спросил, увидев меня впервые в «Часах»:

— Ты, наверное, не мечтал быть официантом, а, парень?

— Я хотел быть токарем, как мой отец, — ответил я в полном соответствии с моей «липой».

— Ты можешь легко стать им, — сказал он, — сейчас не хватает рабочих. — Он помолчал и добавил: — Если хочешь работать на войну.

— Мне все равно, — ответил я, вовсе не думая, что не такого ответа он ждал, а думая только о том, как бы мне не влипнуть…

Я перебирал все, что слышал от него, но из этого нельзя было сделать никакого вывода. Он мог быть тем, кого я искал, конечно. Боже мой, ну почему бы нет? Старая гвардия… Он же старше моего отца. Сколько времени он провел в тюрьме? Этого я не знал… Я не спросил у привратницы, когда его взяли. Тогда мне это было ни к чему…

Он живет под чужим именем — это ясно. И потому не может сам забрать свой чемодан в доме, откуда его взяли… Все ясно, все сходится!

Я издали посмотрел на этот шикарный дом и узнал его. Привратница живет не в подвале каком-нибудь, а в маленькой квартирке в партере, — я сейчас вспомнил это очень ясно.

Не исключено, что она узнает меня. Ну и что? Я же не назывался ей… А что в том чемодане? Вдруг — листовки.

Но все это неважно… А что важно? То, что я могу ему открыться. Могу? Конечно. Ведь фактически меня послали к нему. К нему и к тем двум, которых я тоже не нашел. Правда, с тех пор обстановка изменилась: я живу по чужим документам. Но и он тоже. С той разницей, что он, конечно, работает, а я — «просто живу»… Но теперь этому придет конец!

И я решительно поднялся со скамьи и прошел под арку. Теперь я уже совсем ясно припомнил массивную дверь с бронзовой панелью и с модным микрофоном рядом со старинной табличкой: «Вход только для господ».

А вдруг эта привратница больше не живет здесь?

Я стоял в партере, перед дверью ее квартиры, и уже поднял руку на уровень звонка…

Новая мысль остановила меня: дом такой большой, сотни квартир! Возможно простое совпадение: мало ли кто мог оставить чемодан у консьержки? Почему это должно быть связано именно с тем арестованным жильцом дома? С Генрихом Дешем? И как я могу это проверить? Вспомнит ли она, что я уже приходил к ней? А если нет, надо ли ей напомнить? Наверное — да. Быть может, в этом случае она что-нибудь скажет. Например: «Значит, вы все же нашли господина Деша?» Или: «Как поживает господин Деш?» И в этом случае я буду точно знать…

Кто-то спускался сверху по лестнице, и мне не оставалось ничего другого, как нажать кнопку звонка.

Привратница была та же самая. Она не узнала меня или не показала виду. Я подал ей письмо и стоял со шляпой в руке, пока она шарила по карманам передника в поисках очков, которые оказались в комнате, и ей волей-неволей пришлось пригласить меня войти.

Прочитав первые строчки, она предложила мне сесть. Я ждал, пока она сама сядет, но она заметалась с письмом в руке по комнате, и я уже подумал, не затерялся ли чемодан.

Потом она выскочила в переднюю и оттуда закричала, чтобы я ей помог: она никак не могла наладить стремянку. Я попросил разрешения сам достать чемодан: «Он, верно, тяжелый…»

Она согласилась, и я пушинкой взвился вверх. Но, открыв дверцу антресолей, чуть не упал со стремянки: там стояли три — три! — чемодана и, кажется, за ними — антресоли были глубокие — еще…

— Вон тот, справа, серый, с широкими ремнями, — сказала привратница равнодушно.

Серый чемодан стоял у меня в ногах, и я все время ощущал его как нечто враждебное: словно чужую собаку, которая вот-вот тебя схватит за ногу! С чего я взял, что арестованный друг моего отца Генрих Деш и господин Зауфер — одно и то же лицо? Когда я избавлюсь от своих безумных фантазий?

Что из того, что я напомнил привратнице: «Я уже был у вас как-то. Справлялся об одном вашем жильце». — «Не помню», — сказала она и отвернулась. Наверное, ей надо было сколько-то дать за хранение? Но я не имел на то указаний. А собственно, почему? В такой ситуации обязательны чаевые. Просто обязательны. И если господин Зауфер не упомянул о них, не говорит ли это о том, что здесь действуют иные отношения?..

Кажется, я опять попался на крючок фантазии.

У Галлешестор у меня была пересадка. Когда я подхватил загадочный чемодан, из-под его широкого ремня высунулся маленький плоский медальончик из такой же кожи, как чемодан. В такие медальончики вставляется визитная карточка или просто записка с фамилией владельца чемодана. И я сразу понял, почему он оказался спрятанным за ремнем, а не болтался, как положено, прицепленный за ручку чемодана… Просто-напросто у него порвался ремешок. Может быть, когда чемодан впихивали на антресоли… И чтобы он не потерялся, его засунули за ремень. Все ясно как день…