Я ненатурально засмеялся:
— Дурочка! А какой же я?
— Немножко странный… — она пожала плечами. — Но мне это все равно. Мне жаль, что у тебя нет настроения.
Луна зашла за облако, лица Лени уже не было видно.
— Доброй ночи, Вальтер! — Она поднялась на цыпочки и поцеловала меня в щеку.
Я услышал, как проскрипела за ней дверь, и еще несколько минут простоял в беспокойных догадках: в чем обнаруживается моя «странность».
От всех этих дел у меня разболелась голова, и я опять не мог заснуть. Едва я растянулся на кровати, как почувствовал, что впечатления дня меня переполняют и ночь не освободит от них. Я думал о человеке в фуражке почтовика, старался себе представить, как все происходило.
То, что листовки печатают во время воздушной опасности, этому я сразу поверил: это было логично. Значит, этот в фуражке сумел смыться вовремя. Но не имел куда ткнуться из-за воздушной опасности. И он выбросил берет, — это тоже ясно, головной убор — самое заметное, — и вынул из кармана почтовую фуражку. И решил не убегать далеко, потому что, видимо, уже знал, что его ищут. И притворился пьяным хулиганом, чтобы его взяли патрульные. Это тоже было логично: во время воздушного нападения патрули беспрерывно обходили квартал — следили за светомаскировкой и вообще за порядком.
Конечно, те, кто его искал, обязательно спросят патрульных, ну и что ж? Им скажут, что задержан пьяный хулиган в фуражке почтового ведомства. Вернее всего, что его все-таки возьмут в работу. Но уж совсем безнадежно было бы мотаться по улице во время такого длительного воздушного налета: как он мог бы объяснить, где он был? Да, он действовал правильно и хладнокровно, этот человек.
Но только он не закрывал глаза на опасность: я отчетливо вспомнил его шепот, торопливый, почти исступленный, и как он сразу обмяк, когда патрульные заключили его в свой треугольник.
Мои мысли шли дальше: может быть, этот человек в свое время печатал и мои листовки? Такое совпадение было маловероятно. Но возможно — не в одной типографии идет тайная работа…
А Энгельбрехт? Кто он? Почему я не мог разглядеть его раньше? Просто — по лености мысли. Из привычки к шаблону. Ученый, интеллигент… Внешность, мне даже показалось, аристократическая. Я бы скорее подумал, что он — из монархистов, сторонник Гогенцоллернов. Я знал, что среди них попадаются активные противники режима… Куда он ушел? Может быть, он не дал мне никаких адресов не только потому, что не мог же их доверить малознакомому человеку… А потому, что уже не было таких адресов… И что происходило там ночью? Я ведь ничего не слыхал: позорно уснул, как только запихнул пистолет под шкаф. А насчет «приданого» старухи я придумал потом…
Оттолкнувшись от «приданого», я вспомнил, что хотел подарить «своим девчатам» голубой шарф, — у меня же был с собой хороший шарф из чистой шерсти. Я показал им, что его вполне можно разрезать пополам по длине и хватит им обеим. Но они энергично отказывались, показывая в сторону лагеря и повторяя: «Ферботен». И только сейчас подумал, что они не взяли шарф потому, что многие его у меня видели, а шарф был приметный, и они боялись меня подвести… Вообще многое я упустил… Мог бы оставить им свою теплую «егерскую» рубашку: в ней-то ничего приметного не было… И еще я упустил: со мной в школе учился Миша Падалко. Он называл всех мальчишек «дурья башка», а девочек «голубоньки», мягко выговаривая «г», как «х». Я мог бы и своих так назвать… А вот забыл.
Все это время я не то чтобы не вспоминал своих девчат, но они как-то отступили назад, а сейчас я вернулся к ним, и так было мне с ними хорошо… Вдруг мне пришло в голову, что я мог бы просто съездить в эту деревню… В самом деле!
Почему бы нет? Я же свободный человек. Отпрошусь у Луи-Филиппа, — и всего-то нужен один день! — и поеду… Можно будет привезти им еды. И курева для Наташи. Я представил себе, как она смотрела на мою сигарету, упавшую в грязь… Какие же они были славные девочки! Ни разу, даже между собой, они не назвали меня «фрицем»…
А однажды я услышал, как Катя сказала про меня: «наш немец». Это же просто удивительно, что они меня так быстро приняли… Удивительно при той ненависти, которую я так хорошо знал. Почему я не пожелал им на прощанье встретить еще таких, как я? «Наших немцев»? Да очень просто: я сам не верил в возможность этого…
И я пришел к тому, с чего начал: есть же такие, как тот, в фуражке… И снова начал прослеживать воображаемый его путь…
Сигнал отбоя спутал мои мысли, но я упорно возвращался к их истокам, восстанавливая весь ход событий, начиная от задержания на вокзале: видно, эти двое «опознавателей» и донесли, а может быть, их схватили на месте, где нашли, может быть, всего одну листовку? Но как ее могли найти? Я точно помнил, что не мог обронить ни одной, — еще бы!
А вдруг там работали и другие? Разбрасывали листовки на вокзале? Впрочем, ведь о листовках не было сказано ни слова, это потом уже мне о них сказала подруга Лени. Но откуда она узнала, что листовки были заброшены в вагон: прошло слишком мало времени, чтобы поступили сведения из поезда.
Стоп! Она же ничего не говорила про вагон! А просто сказала, что разбросали «красные листки». Значит, точно. Значит, кто-то еще работал на вокзале! И кутерьма поднялась из-за этого.
Было просто удивительно, что такие факты обступали меня со всех сторон после того, как я столько времени жил словно под колпаком. «Сам виноват. Это ты сам виноват. Ты заткнул уши и закрыл глаза!» — говорил я себе. А Энгельбрехт встряхнул меня: он оставил мне не только листовки и оружие, он поставил меня на ноги, чтобы я нашел применение и листовкам и оружию.
Так мои мысли все время утомительно вращались по кругу: почтарь, Энгельбрехт, вокзал, девчата…
И вдруг круг разомкнулся: раздался скрип двери, — я не слышал, как повернули ключ в замке, — и почти бесшумные шаги в темноте. Я был уверен, что Альбертина давно спит: она не боялась воздушных налетов, и то, что не слышно привычного посвистывания, объяснил плотно прикрытой дверью. Да я и не задумывался особенно над этим. Но почему-то сейчас напряженно прислушивался к ее шагам там, в темноте. Это ее кошачье зрение я давно отметил и относил к ведьмовским ее качествам.
Но и она тоже прислушивалась… И наконец подошла к моей двери:
— Ты не спишь, Вальтер?
— Сейчас только проснулся, — ответил я нарочито сонным голосом, чтобы она ко мне не приставала. Но это не помогло.
— Ты был дома все время, Вальтер?
Я подтвердил: на всякий случай мне выпадало еще одно «алиби»!
— Ты слышал, какой был налет? Говорят, что лакокрасочный Трибеца взлетел на воздух. Многое горит— сверху видно: мы подымались на крышу…
Я молчал. Она виновато заметила:
— А потом мы сидели в убежище у Шонига. Играли в покер.
Видно было, что она не отцепится.
— Кто выиграл? — спросил я. Они ставили по маленькой, но в конце концов составлялась приличная сумма.
— Ты знаешь, все время карта шла ко мне. А потом пришла Лени и сорвала банк.
«Еще бы! Она не то что банк. Она головы с вас посрывает!»— подумал я злорадно.
— Очень интересно. Спокойной ночи, фрау Альбертина!
— Храни тебя господь! — Она зашаркала к себе и оставила дверь полуоткрытой.
И как будто из этой открытой двери струились какие-то токи, я стал думать об Альбертине. Мне это было противно, но я никак не мог отделаться от назойливых и унижающих меня воспоминаний. Как я мечтал жить у нее тихо, «словно на необитаемом острове»… И ее самое от великого разума принял за «добрую фею»…
И теперь я уже и сам не помнил, где же пролегла та черта, за которой вместо феи оказалась обыкновенная ведьма. И когда я начал размышлять об этом превращении?
Я вспоминал давешний рассказ Альбертины. Что он открыл мне? Чужую, совсем незнакомую жизнь? Такую далекую от меня, как жизнь на другой планете. Но она была не на другой планете. Нет, не только на одной планете жили мы с фрау Муймер, но и в одной стране. Мы с ней были — немцы. И ее история была не простая. Это была немецкая история. И паучьи лапки свастики зацепили эту жизнь, как зацепили многие другие, потому что эти лапки, они такие тоненькие, но настырные и умеют плести паутину в любом углу, где хоть чуть-чуть пахнет плесенью…