На работу отправлялись теперь по двое, а один оставался дома.

Альба работал в огороде со знанием дела, а еще лучше готовил. Костик, вообще-то не страдавший отсутствием аппетита, уписывал его густые, сытные супы за обе щеки и добавки просил. По утрам успевали они еще у себя покопаться в огороде или в саду. Дело спорилось.

— В детдоме я больше всего любил на огороде работать, — рассказывал Альба. — В столярной мастерской тоже, но на огороде больше. Там клетки с кроликами стояли. Они меня узнавали — я всегда им что-нибудь вкусное приносил. У них уши такие… бархатные. И собака там злющая была — сад сторожила, но на меня не кидалась. Жаль ее… Может, и она меня вспоминает?..

Марцин по совету Костика выждал двадцать четыре часа. Ну, не двадцать четыре, но, во всяком случае, лишь после матча заговорил о своей новой идее.

«Зеленые» остались довольны матчем. Яник впервые защищал ворота, а друг его, Стасик, был капитаном команды «Черных».

По дороге домой Немек завернул на Центральную улицу, хотя она находилась на другом конце поселка, но дело не в этом.

Вчетвером уселись они на ступеньках террасы, и Марцин изложил свой план.

Тайна — вот что сразу подкупило Костика и Немека. Чтобы никому ничего! Создадут Союз четырех — и молчок.

— Почему четырех, а не десяти? — спросил Альба. — Вчетвером трудно будет.

— Если тебе, Альба, трудно… — начал задетый за живое Марцин, — тогда будет Союз трех. Откуда взять десятерых?

— Я не о себе говорю, — спокойно возразил Альба. — Мне никакая работа не страшна. Пусть Немек скажет.

— Немек? Почему Немек? — удивился Костик.

— Да. Могу подтвердить, — отозвался Немек. — Альба еще до вас к пани Виктории приходил. Вскапывал грядки, перемешивал компост, выкашивал газон. А это нелегко, я пробовал. Но у Альбы любое дело в руках так и горит.

— Солянка, — сказал Костик, — может, Альба, прав: не осилить нам одним?

— Осилим, — упрямо стоял Марцин на своем. — Не хотите — как хотите. Один сделаю, что смогу.

— И я с тобой! — вскричал Немек. — Мне твоя идея нравится.

— Ладно. Попробуем, — пошел Костик на попятный. — А если Альба не…

— Нечего за меня решать! У меня своя голова на плечах, — вскинулся Альба. — Как все, так и я. Но почему ты не хочешь, Солянка, чтобы нас больше было?

— Потому что ребята не умеют держать язык за зубами. А что за интерес, если по всему поселку раззвонят?

— Это точно, — согласились ребята.

Но дедушку волей-неволей пришлось посвятить в тайну из-за его дьявольски чуткого слуха.

Действовал Союз четырех по утрам, на рассвете, когда в поселке еще спали и никто их не видел. Из дома выскальзывали потихоньку, босиком, чтобы не скрипнула половица, не хлопнула калитка.

В первый день этот номер удался. А на следующий, когда они с куртками и брюками в руках (утро было прохладное) крались обратно через террасу, собираясь юркнуть в постель, в проходной комнате напоролись на дедушку, одетого и с палкой в руке.

— Новые выдумки? — спросил он грозно.

Что-что, но одно они усвоили твердо: как ни хитри, ни темни, ни выкручивайся, дедушка все равно дознается. Поэтому Марцин, хотя и понимал, что это рискованно, выложил все, как есть. А дедушка против ожидания объявил: «Пожалуйста, я не возражаю!»

И вот по утрам тихонько, точно мыши, стали выбегать они из дома, но не украдкой, тайком, а просто, чтобы его не разбудить. Альба смазал дверные петли и калитку, и они открывались совершенно бесшумно.

И никто их не видел. Только изредка на обратном пути неподалеку от дома встречался им пожилой мужчина с трубкой и пуделем; неторопливой походкой, слегка прихрамывая, направлялся он туда, откуда они возвращались. Они видели, как пудель останавливался возле забора, приветствуя громким лаем Бобика и дружелюбно помахивая хвостом.

И чаще стал наведываться теперь почтальон: приносил письма мальчикам, дедушке, и Бобик постепенно к нему привык.

«Не понимаю, — писала дедушке мама Костика, — каким образом мой сын очутился под Варшавой, а не в лагере в Оленьей Горке. Но если он не безобразничает, я не против. Только, пожалуйста, напоминайте ему, чтобы надевал свитер по вечерам, а то он простудится. У него горло никудышное. Как только вернусь, приеду узнать, как он себя ведет».

А дальше была приписка для Костика: «Костик, слушайся пана Дзевалтовского! Не срами меня! Я тебе приготовила сюрприз».

«Дорогой Марцинек! — писала другая мама. — Как живешь? Мы с Петриком очень по тебе соскучились. Вацек пишет, что привезет тебе в подарок какой-то особенный перочинный нож. Какая у вас погода? Не ходи с мокрыми ногами и не ешь зеленые яблоки, а то заболеешь».

Марцин и Костик, читая, боялись расчувствоваться и поэтому пыжились, всем своим видом стараясь показать, что уже взрослые и «телячьи нежности» их нисколько не трогают. Вообще эти советы, страхи мам просто смешны.

Только Альба ни от кого писем не получал. Почтальона он невзлюбил и, едва завидев его, убегал в сад или забивался в палатку. Вечером того дня, когда Костик, а потом Марцин получили письма из дома, Альба, присев на корточки возле конуры, все гладил Бобика, что-то ласково приговаривая. Старику, который все это видел и слышал с террасы, стало жаль мальчика.

Однажды ему снова пришло несколько писем, одно со штампом: «Детдом».

Костик в это время рвал к обеду морковку в огороде. Стручки гороха и зелень уже лежали в корзине. На обед был картофельный суп и блинчики с горошком — любимое блюдо Костика.

Подходя к дому с корзинкой овощей, захватил он обрывок разговора:

— …а на работе что слышно?

— Да все в порядке. Обещают осенью зарплату прибавить. Ведь день-деньской педали крутишь, вечером ног не чуешь под собой. А в лесочке, ну, где тропинка к шоссе, кто-то стал выбоины заделывать. Сколько там падало людей! И ноги вывихивали и расшибались! Я той тропкой каждый день езжу на велосипеде — угол срезаю, так верите, голова из стороны в сторону так и мотается, во как встряхивает. А вчера смотрю — и глазам не верю: несколько ям засыпано, утрамбовано. Сегодня еще часть дороги починили. Завтра кончат, видать. Как вам это нравится?

— Очень нравится, — ответил дедушка.

— Мне тоже. Давно пора в поселке порядок навести.

Теперь старик читал письма сам. И о чем писали из детского дома, неизвестно. Больше того, он вообще ни словом не обмолвился о письме, хотя Костик видел его собственными глазами, только промолчал.

После обеда дедушка печатал на машинке — в этот раз что-то длинное, но что и кому, не сказал. Костик догадывался, но опять промолчал.

Было около двух часов. Альба и Марцин мыли во дворе посуду у колонки. Альба вбил в землю четыре колышка, соорудив подобие столика, и ребята предпочитали мыть ее здесь: и воды лей, сколько хочешь, и пол не надо подтирать.

Вдруг Бобик залаял и стал рваться с цепи. В калитку вошла женщина в сером костюме и розовой кофточке, с черной сумкой в руке.

Костик, сидевший возле друзей на колченогом табурете и одновременно с ними повернувший голову к калитке, вскочил и с криком: «Мама!» — бросился навстречу.

— Как ты загорел, поправился! — обнимала и целовала его мать, отстраняя, чтобы лучше рассмотреть, и снова прижимала к себе. — Тебя прямо не узнать!

— А веснушки? Ты меня всегда по ним узнаешь, — скрывая волнение, шутил Костик. — А вот брюки с трудом на мне сходятся, это верно.

— Пан Дзевалтовский дома? — спросила мать, с недоумением оглядываясь по сторонам: куда же девались мальчики у колонки? Только что были и как сквозь землю провалились.

На террасу вышел седой мужчина преклонных лет, и сияющий Костик представил с гордостью:

— Дедушка, моя мама приехала!

Старик угостил ее кофе у себя в комнате. Мать привезла пирожные, но сама к ним не притронулась: дескать, дома пообедала и сыта.

Дедушка крикнул мальчикам в окно, чтобы нарвали вишен, самых спелых!