Хосе заворожено меня слушал, порой недоумевая. Его брови то поднимались, то опускались, пару раз он хихикнул, поражаясь моей фантазии, а в конце сказал:

— Даша, ты удивительно сплела все факты и предположения! Я бы так не смог!

С минуту он постоял молча, потом сел в кресло и продолжил:

— А ты знаешь, что отца Миа звали Даниил? Я об этом, честно, и не задумывался, но теперь вдруг склонен тебе поверить или, в крайнем случае, присмотреться к Миа внимательнее. Она и в правду не так проста.

— Она Данииловна! И ты молчал! Дочь Даниила — дочь пророка! Ну, всё, мы нашли убийцу! Я позвоню капитану Каратову.

— А если мы ошибаемся? «Зелье» ведь на Зельеву не указывало — Эмма мертва. Что если и «дочь пророка» такая же подсказка, как и «зелье»?

— Я думаю, если Каратов проверит пальчики на бутылке, и Миа окажется вне подозрений, тогда, значит, моя фантазия разбушевалась. Я не буду излагать Каратову все свои мысли. Возможно, я многое притянула за уши, не знаю… но о бутылке я расскажу!

Хосе Игнасио со мной согласился, и мы попрощались до вечера, а я поспешила домой, спокойная, что ищейки не нашли какие-либо липовые или истинные доказательства против Хосе Игнасио. Меньше всего мне хотелось обмануться и разочароваться именно в нём.

L'argent non fait pas le bonheure.

Всё-таки высказав своё мнение о бутылке коньяка капитану Каратову в ходе непродолжительной телефонной беседы, я отправилась к Намистиным, не зная наверняка, захотят ли меня видеть в этом доме после убийства Эммы. Я как в воду глядела, предполагая, что Вероника откажется от моих услуг — так и случилось.

Беспрекословно соблюдая договор носить длинную юбку и строгую блузку, я с не спокойной душой остановилась у ворот. У меня защемило сердце от боли. Осознание, что Эмма никогда-никогда больше не проведет меня по тенистой аллее в сопровождении умницы Арабель, душило меня как грудная жаба лежачего больного. Что же за несправедливость такая, — причитала я, гневаясь на жестокий рок судьбы, своими корявыми вездесущими пальцами сорвавший прелестную ромашку в цветнике с колючими розами. 

Во дворе было непривычно тихо: ни лая Арабель, ни второй овчарки, ни звонкого смеха и голоса Эммы, которая всегда приветливо разговаривала с Арабель как с подружкой, играла с ней, просила дать лапу, бросала палку и задорно кричала «Апорт». Без Эммы поместье Намистиных потускнело. Даже цветущие клумбы и сады не радовали глаз, словно я стояла на открытой скалистой местности, и лишь ветер был мне компаньоном, швыряющим туда-сюда круглый куст колючек. Я стряхнула с себя наваждение как приставшую пыль к краю юбки и отрывисто нажала на звонок. Тишина. Арабель давно бы метнулась к воротам, играя грудой мышц на мощной груди; вышла бы Эмма, милая и приветливая, но нет — её больше нет.

Я не боялась истерик Вероники; была готова в очередной раз стерпеть её нападки и обвинения на случай, если она залила потерю подруги коньяком.

Открылась дверь дома, и Вероника сутулой походкой пошла мне навстречу. Её пышная грудь, затянутая в плотный темно-синий лиф откровенного летнего платья, вздымалась. Вероника тяжело и учащенно дышала. Нервничала, не иначе как. Разлетающиеся неприхотливыми воланами полы платья удачно скрывали чрезмерную округлость бедер; распущенные черные волосы сглаживали овал лица. Оно было бледным — ни грамма косметики. Даже тонкая верхняя губа осталась не тронута контурным карандашом, как обычно. Глядя на Веронику, я не могла понять, как я к ней отношусь. Не такой уж мегерой она и была, хоть и безнравственная, строгая, надменная и гордая. В ней тоже была душа, хоть и жесткая, а на сколько черного в ней было больше, чем белого, трудно ответить однозначно.

С заносчивой важностью, выпятив подбородок, Вероника приоткрыла калитку. Её глаза с покрасневшими сосудами, мутные и озлобленные, смотрели на меня сверху вниз.

— Вот вам оплата за май, — сказала она равнодушно и протянула мне конверт, как и в первый раз. Я приняла конверт из её рук и молча ждала вердикт. — Ввиду сложившихся обстоятельств, я расторгаю с вами договорённость. Надеюсь, мне не нужно объяснять вам, о каких обстоятельствах идёт речь? Пока не найдут убийцу, я никого на порог не впущу. Никого! Ни вас, мадам Оливина, ни даже Фаину, несмотря на то, что знаю её с детства. Всего доброго, Дарья Леонардовна. Не смею вас задерживать.

— Я сожалею, что так вышло, — успела я сказать, пока Вероника не захлопнула у меня перед носом калитку.

— Мне от ваших сожалений ни жарко ни холодно, — сказала она, удаляясь.

Ничего не оставалось делать, как вернуться в дом Окуневых, переодеться и от безделья крутиться на приусадебном участке, поливая скромный не созревший урожай, и отгонять не прошеные мысли, которые лезли в голову как ползучие тропические лианы, обвивающие всё непроглядной темно-зеленой паутиной.

Конца и края не было беспросветности. А как мне хотелось вычислить убийцу?! Снова и снова перед глазами всплывали образы: Семён, Вероника, Элфи, Фаина, Миа, София… Капитан Каратов даже с ищейками не вышел на след убийцы. На бутылке, изъятой у Миа, кроме её отпечатков, обнаружили отпечатки Софии, Джеймса и неустановленной личности. Непонятно, почему пес-ищейка указывал на ту бутылку. Я окончательно запуталась. Миа плакала, клялась, что не имеет отношения к убийствам; допросили и Софию, Джеймса, Лилию и Фаину — каждый уверял в своей непричастности; но было очевидно, что убийца из здешних, и (скажу вам по секрету) он не из числа лиц, не имеющих отношения к Намистиным.

Спустя пару дней случилось так, что капитан Каратов закрыл дела об убийствах Окуневой Каллисты Зиновьевны, Вислюкова Яна Тарасовича и Зельевой Эммы Руслановны, а всё потому что произошло четвертое происшествие, точнее самоубийство, и все сплетницы вздохнули с облегчением, когда по всему посёлку растрезвонили, что Булавкина София Томасовна повесилась и в предсмертной записке призналась во всех грехах. Вот дословное содержание письма, написанного, судя по манере изъяснения и почерку, в нетрезвом виде:

«Я даже отомстить нормально не могу. Я неудачница по жизни. Всё у меня не как у людей. Простите меня, Олеженька и Ванечка, что мать ваша взяла на душу грехов неподъемную ношу. Ухожу я в мир иной, в мир, где не придется стоять за прилавком, потакая всякому недовольному, где все равны и никто не отнимет у меня вашего отца. Я к нему. Зовёт он меня, ластится к ногам как побитая собака. Даже то, что это я его сковородкой по темени стукнула, простил. Виновата я. Нет мне прощения в этом мире. Грехи прожигают мне душу раскаленными углями сожаления. Убийца ваша мать. Убийца. Отца вашего я непреднамеренно жизни лишила: пришел он ко мне денег на бутылку клянчить, в дом вошел как к себе, разулся, а я до того злая была, будто черт мной орудовал, и накричала на него, слов не подбирая, а он драться полез. Он первый начал. Не хотела я его убивать, и Эмму не хотела — само так вышло».

Вторая часть письма была на обороте листа. Почерк стал более размашистым, а буквы крупными и неразборчивыми:

«Устала я от несправедливости, от жизни, переполненной неудачами и разочарованиями. С того света черным вороном клевать Намистину буду и к Лильке призраком в спальню входить, чтобы знали, как чужих мужчин уводить. Не прощаю я их даже теперь, натерев верёвку мылом, проклинаю и в гробу их позеленевшими вижу. Не моими руками свершится правосудие, но оно свершится, и я на том свете буду заливаться радостным смехом, когда встретиться доведется с ними, должно быть, в аду».

Приписка корявым почерком:

«Каллиста тоже жертва случая. Не стыдитесь вашей матери, а коли стыдно, дорогу в посёлок забудьте и стройте свою жизнь так, чтобы подобная трагедия не затронула ваших детей».

Письмо это первым прочел Джеймс и сфотографировал при помощи телефона, чтобы показать Лилии, мне и Хосе Игнасио. Он и обнаружил Софию в складском помещении, похолодевшую; вызвал капитана Каратова, и, казалось бы, «фенита ля комедия», но этим дело не закончилось.