После совещания Костров с Сухановым пошли на митинг Тихоокеанской эскадры.

— Да, иного выхода нет… Надо с орудий снять замки, а форты взорвать. Понимаете, чтобы в случае беды интервенты были лишены защиты со стороны моря, — говорил дорогой Костров.

— Нелегко уговорить моряков…

Суханов закашлялся. На носовом платке проступили пятна крови. Костров вспомнил Ольгу, покачал головой:

— Передохнуть бы вам следовало.

— Сейчас не время.

— Давно это с вами?

— После тюрьмы…

— Хоть, пока я здесь, передохните. Ружье за плечо — и в лес.

— Неплохо. Люблю на зорьке у таежного озерка посидеть.

— Вот и езжайте.

— Не выйдет, Богдан Дмитриевич, затоскую по делам и через день прибегу сюда.

Митинг моряков Тихоокеанской эскадры проходил в просторном дворе морской крепости.

Суханов рассказал о сложившейся обстановке, о мерах, которые следовало принять, и объявил, что форты береговой обороны должны быть взорваны. Моряки стоя слушали сообщение председателя Совета.

Первым попросил слова боцман Коренной:

— Мы верим тебе, товарищ Суханов, но в таком деле на пароль полагаться нельзя. Документ положь на стол! Шутка ли, братцы, форты взорвать? Ответ перед Россией кто держать будет? Мы! На чью совесть ляжет вечный позор, если в таком деле произойдет ошибка?

Пришлось прервать митинг.

Пока Костров и Дубровин беседовали с моряками, Суханов поехал в Совет за телеграммой Ленина. Когда он вернулся, Гаврило Коренной оседлал нос старыми очками, перевязанными ниткой, и, водя указательным пальцем по телеграфному бланку, стал вслух читать. Притихшие моряки стояли подтянутые, сосредоточенные. Коренной вернул телеграмму Суханову.

— Ясно, братцы!.. Драться будем, как в Порт-Артуре!.. Мы их проучим по всем статьям… Останусь жив, погляжу, как «Бруклин» якорную цепь будет выбирать… Ни в жизнь не поверил бы, что я, боцман Гаврило Коренной, буду рвать форты да еще отступать, но спорить не время: Ленин приказывает.

С митинга Суханов с Костровым возвращались на рассвете. Моряки правильно их поняли. Телеграмма Ленина принята к исполнению, действия Совета одобрены. Интервенты не смогут воспользоваться крепостью, боевые форты будут приведены в негодность.

На Тигровой улице Костров и Суханов стали прощаться.

— Идите отдыхайте, — сказал Костров.

— Надо в Совет. Там меня дожидается Янди, чех — командир чехословацкого отряда Красной гвардии.

Костров заинтересовался:

— Офицер?

— Поручик, ротой командовал. В шестнадцатом году за революционную работу был разжалован в рядовые. По приказу генерала Гайды предан военно-полевому суду, получил высшую меру, бежал.

— Пойду с вами, — решил Костров, — хочу с ним познакомиться.

В кабинете Суханова они застали молодого еще человека в солдатской форме. Он был высок, строен, худощав, с умными синими глазами.

Янди поднялся с кресла, сделал шаг вперед и остановился в нерешительности. Костров крепко пожал его руку.

— Рад познакомиться. Как устроились?

Янди ответил не сразу.

— После всего того, что со мной произошло, у меня такое чувство, как будто я вернулся в родную семью, — сдержанно ответил Янди и зашагал по кабинету, на ходу бросая отрывистые фразы: — Многих купил Гайда на деньги Вильсона. Не терпится американцам удушить русскую революцию… Полковник Хауз, личный советник президента в Омске, вручил Гайде полтора миллиона долларов на содержание корпуса. Все это так… Но солдаты уже не те, что были в Поволжье. Ослепление проходит. Чехи не хотят участвовать в преступной войне против русской революции.

— Спасибо вам и вашим товарищам, — отозвался Костров. — Я сообщу об этом Ленину.

— Передайте, пожалуйста, товарищу Ленину, что чехи-красногвардейцы признают единственной властью только советскую власть, которую готовы защищать от всех ее врагов.

В кабинет вошел командующий Тихоокеанской эскадрой Дубровин. Он был взволнован. От контузии, полученной при осаде Порт-Артура, его седая голова подергивалась.

Встревоженный Суханов пошел к нему навстречу.

— Перехвачена радиограмма на борт «Бруклина» от Фрэнсиса[14] адмиралу Найту. Нижнеудинск в руках восставших контрреволюционеров. Связь с Москвой прервана, — доложил Дубровин, — магистраль захвачена мятежниками.

В кабинете наступила тишина.

— Теряться не следует, — заговорил, наконец, Костров. — Здесь, во Владивостоке, будет решаться судьба России как великой морской державы. Надо этот экзамен сдать.

Янди надел форменную фуражку, на которой краснела звездочка.

— Разрешите отлучиться в часть?

— Идите, товарищ Янди, информируйте об обстановке чехословаков. Не поддавайтесь на провокации, помните, что многое решает выдержка.

Костров сел в кресло и задумался.

Дубровин пододвинул стул и сел рядом. Оба думали о Владивостоке. Наступал самый опасный момент. В любой миг мог вспыхнуть пожар.

— Да, Богдан, трудно… — заговорил Дубровин. — И о семье сердце болит.

— Разве твоя семья не здесь? — удивился Костров.

По лицу Дубровина пробежала тень.

— Прости, что заговорил о тяжелом для тебя… — начал Костров.

Они поглядели друг другу в глаза.

— Дочь — моя слабость… Скоро приедут. Я как с Черноморского флота демобилизовался, сообщил своим, чтобы выезжали во Владивосток…

Молчаливо, одним взглядом, полным сердечного сочувствия, Костров подбодрил товарища. Ему нравилась в этом суровом с виду человеке душевная мягкость. Тяжелые испытания вынес он после разжалования, но не согнулся, не отступил.

Дубровин склонился к плечу Кострова.

— Брат моей жены был генералом. Известный японовед Власов. Не слышал?

— Как же! Либерал и меценат, автор очерков «У истоков японской культуры»?

— Он! Много помог нам Власов в японском плену. Он был в Токио военным атташе. У него и выросла Вера, училась в японской гимназии.

— Не думает генерал возвращаться в Россию?

— Все время рвался в Россию, Октябрьскую революцию принял восторженно, но не дожил…

— Выходит, Вера японский язык знает?

— В совершенстве. Работала переводчицей в министерстве иностранных дел. Не хотела на дядиной шее сидеть.

Костров в задумчивости пощипал свои коротко подстриженные усы и, коснувшись руки Дубровина, тихо сказал:

— Знаешь, Володя, идея одна хорошая есть. Нам надо свои глаза и уши иметь. Устроить бы своего человека в японское или американское консульство. Как ты думаешь? Твоих здесь никто не знает?

— Не знают, они почти всю жизнь прожили в Токио. С Агнией мы не венчаны, не согласился ее отец. Ну, а мы по-своему решили. Так и остались жена и дочь Власовыми.

— Совсем хорошо!

Дубровин покосился на Кострова, поймал его взгляд.

— Задал ты мне задачу…

ГЛАВА 19

Над корпусами механического завода колыхались вихри пламени из вагранок.

Люди работали дни и ночи. Тысячи винтовок, собранные по селам и станицам кружками коммунистической молодежи, ждали ремонта. Крестьяне и казаки охотно отдавали берданы, двустволки, винчестеры, старинные кремневки.

Костров приехал на завод, чтобы выяснить, как обстоят дела, и побеседовать с рабочими. Хотелось ему повидаться с дочерью, которая поступила сюда работать.

В дверях цеха его встретил Дубровин.

— Богдан Дмитриевич, первая партия винтовок готова.

— Сколько?

— Две тысячи шестьсот штук.

— Сейчас же отправить!

— Сейчас нет свободных людей. Может, до утра?

— Каждая минута дорога. Надо поддержать Сергея Лазо.

Через полчаса Дубровин доложил, что груз отправлен на товарную станцию.

— Кончай, Володя, свое дежурство, иди отдыхай, я здесь до утра.

К Кострову подошел мастер Фрол Чубатый, жилистый, подвижный. Седая грива украшала его голову, свисали седые усы, длинные, как у запорожца. Взгляд острый, цепкий. От него пахло горелым каменным углем, жженой глиной, окалиной. Мельчайшая черная пыль въелась в лицо.