Но они как будто ободрились. Услужливо повторяя: «Осторожнее! Не забудьте: здесь крышка лаза, сэр!» – они спустили его в угольную яму. Боцман прыгнул вслед за ними и, едва поднявшись на ноги, произнес:
– Она бы сказала: «Поделом тебе, старый дуралей! Зачем совался в море?»
У боцмана были кое-какие средства, и он любил частенько упоминать об этом. Его жена – толстая женщина – и две взрослые дочери держали зеленную лавку в Лондоне в Ист-Энде.
В темноте Джакс, нетвердо держась на ногах, прислушивался к частым гулким ударам. Заглушенный визг раздавался как будто у самого уха, а сверху давил на эти близкие звуки более громкий рев шторма. Голова у него кружилась. И ему также в этой угольной яме качка показалась чем-то новым и грозным, подрывающим его мужество, как будто он впервые находился на море.
У него мелькнула мысль выбраться отсюда, но воспоминание о голосе капитана Мак-Вера остановило его. Ему было приказано пойти и посмотреть. Что толку в том, хотел бы он знать? Ну конечно, он пойдет и посмотрит, сказал он себе в бешенстве. Боцман, неуклюже шатаясь, предупредил его, чтобы он осторожно открывал дверь: там идет чертова свалка.
– Из-за чего? – крикнул Джакс, испытывая почти физическую боль.
– Доллары! Доллары, сэр. Их поганые сундучки все полопались. Деньги перекатываются по всему полу, и они перекатываются за ними друг через друга, брыкаясь и кусаясь, как черти. Чистый ад там!
Джакс конвульсивно раскрыл дверь. Коротконогий боцман выглядывал у него из-под локтя. Одна из ламп погасла – сломалась, вероятно.
Злобные гортанные звуки, смешанные со странным учащенным дыханием десятков грудей, оглушили их. Что-то с силой ударилось в бок корабля, столб воды с глухим треском упал на палубу, и впереди, где свет бросал красноватые густые тени, Джакс увидел отчаянно бьющуюся о пол голову, пару толстых брыкающихся ног, мускулистые руки, охватившие голое тело, желтое лицо с открытым ртом, мелькнувшее безумными глазами и прокатившееся дальше. Пустой сундучок, переворачиваясь, прокатился мимо; какой-то человек, подпрыгнув, упал головой вниз, словно его лягнули сзади, а дальше, в полутьме, неслись другие люди, как груда камней, скатывающихся по склону. Трап, ведущий к люку, был унизан кули, копошившимися, как пчелы на ветке. Они висели на ступеньках волнующейся гроздью, яростно колотя кулаками снизу по задраенному люку, а сверху в промежутках между их воплями доносился яростный рев волн. Судно накренилось сильнее, и они стали падать; сначала упал один, потом двое, наконец с воем сорвались и все остальные.
Джакс был ошеломлен. Боцман с грубоватой заботливостью умолял его:
– Не входите туда, сэр.
Казалось, здесь все извивалось, каталось и корчилось, а когда судно взлетело на гребень вала, Джаксу почудилось, что эти люди всей своей массой налетят на него. Он отступил назад, захлопнул дверь и дрожащими руками задвинул болт…
Оставшись один на вышке, капитан Мак-Вер, шатаясь, пробрался боком к рулевому домику. Так как дверь открывалась наружу, ему стоило немалого труда открыть ее – ветер не пускал; когда это ему наконец удалось, он влетел в домик с таким шумом и стуком, как будто проскочил туда прямо через стенку. Он остановился, держась за ручку двери.
Рулевой привод пропускал пар, и стекло компасного ящика сияло ярким овалом сквозь дымку жидкого белого тумана. Ветер завывал, шипел, свистел, порывисто сотрясал двери и ставни, злобно обдавая их брызгами. Две бухты лотлиня и маленький брезентовый мешок, подвешенные на длинном талрепе, раскачивались и снова как бы прилипали к переборке. Деревянная решетка под ногами почти плавала в воде; с каждым ударом волны вода яростно пробивалась во все щели двери. Рулевой снял фуражку, куртку и остался в одном полосатом бумажном тельнике, открытом на груди; он стоял, прислонившись спиной к кожуху рулевой передачи. Маленький медный штурвал в его руках казался блестящей хрупкой игрушкой. Жилы на шее его вытянулись и напряглись; в ямке у горла виднелось темное пятно; лицо было неподвижно, осунувшееся, как у мертвеца.
Капитан Мак-Вер вытер глаза. Волна, едва не смывшая его за борт, унесла, к величайшей его досаде, зюйдвестку с его лысой головы. Пушистые белокурые волосы, мокрые и потемневшие, походили на моток бумажных ниток, фестонами облепивших голый череп. Его лицо, блестевшее от соленой воды, побагровело от ветра и колючих брызг. У него был такой вид, словно он только что отошел, обливаясь потом, от раскаленной печи.
– Вы здесь? – прошептал он тяжело.
Штурман еще раньше пробрался в рулевую рубку и устроился в углу, с приподнятыми коленями и кулаками, прижатыми к вискам. Весь его облик выражал смесь озлобления, грусти, покорности и подчинения с примесью какой-то сгущенной неумолимости. Он ответил уныло и вызывающе:
– А что? Моя вахта теперь внизу, что ли?
Сцепление стучало, смолкало, стучало снова; глаза рулевого уставились в циферблат компаса и жадно смотрели на него из мертвого лица, как на кусок мяса. Бог знает, как долго он стоял тут у штурвала, оставленный и забытый товарищами. Склянки не отбивались, смен не делали; заведенного судового порядка и в помине не было; и все-таки он пытался держать курс на северо-северо-восток. Откуда он мог знать, цел ли руль? Быть может, руль снесен, огонь в топках погас, машины поломаны и судно готово опрокинуться, как труп. Он боялся, как бы ему не сбиться с толку и не потерять направления, ибо картушка компаса раскачивалась, вертелась и иногда, казалось, совершала полный оборот. Рулевой страдал от душевного напряжения. Он очень боялся, как бы не снесло рулевую рубку. Водяные горы непрестанно на нее обрушивались. Когда судно ныряло в бездну, уголки его рта подергивались.
Капитан Мак-Вер посмотрел на часы в рулевой рубке. Они были привинчены к переборке: на белом циферблате черные стрелки, казалось, стояли совершенно неподвижно. Была половина второго утра.
– Близок день, – пробормотал он.
Штурман услыхал эту фразу и, подняв голову, сказал, как плакальщик среди развалин:
– Вы не увидите, как он настанет.
Его колени и кисти рук сильно дрожали.
– Нет, клянусь богом! Не увидите! – Он снова подпер голову кулаками.
Рулевой чуть-чуть повернулся к нему, но только телом; голова его не тронулась с места, как каменная голова, посаженная на колонну, чтобы смотреть только вперед. При крене, который едва не сбил его с ног, качаясь, капитан Мак-Вер сурово сказал:
– Не обращайте внимания на то, что говорит этот человек. – И, не меняя тона, необыкновенно строго добавил: – Он не на вахте.
Матрос ничего не ответил.
Ураган ревел, потрясая маленькую рубку, казавшуюся непроницаемой для воздуха. Огонь в нактоузе все время трепетал.
– Тебя не сменили, – продолжал капитан Мак-Вер, не поднимая глаз. – Все-таки я хочу, чтобы ты стоял у штурвала, пока хватит сил. Ты приноровился к ходу. Если на твое место встанет другой, может случиться беда. Это не годится. Не детская игра. А у матросов, должно быть, хватает работы внизу… Как ты думаешь, сможешь выдержать?
Рулевая машина отрывисто звякнула и тут же остановилась, окутавшись паром, как залитый костер, а неподвижный человек с остановившимся взглядом страстно проговорил, словно вся жизнь его сосредоточилась в губах:
– Ей-богу, сэр, я могу стоять у штурвала хоть вечность, если никто не будет со мной говорить.
– О да! Хорошо!
Капитан впервые поднял глаза на этого человека: Хэкет.
После этого он словно перестал и думать об этом вопросе. Подойдя к рупору в машинное отделение, он свистнул и пригнул голову. Мистер Рут ответил снизу, и немедленно капитан приложился губами к трубке.
Под немолчный шум бури он попеременно прикладывал к трубке то рот, то ухо; голос механика поднимался к нему, жесткий, как в пылу спора. Один из кочегаров разбит, остальные ослабели, второй механик и насосник стали к топкам. Третий механик у клапана. За паровиками уход ручной. Как наверху?
– Довольно скверно. Зависит главным образом от вас, – ответил капитан Мак-Вер. – Джакс уже у вас? Нет? Сейчас зайдет. Мистер Рут, скажите ему, чтобы он поговорил со мною через палубную трубку, потому что сейчас я отправляюсь назад на мостик. У китайцев беспорядок. Дерутся, видно. Не могу допустить драки на борту.