– И ты пойдешь? – медленно проговорила она.

Он опустил голову.

– А! – воскликнула она, не спуская с него глаз. – Ты безумен или лжив. Помнишь ли ту ночь, когда я умоляла тебя меня оставить, а ты сказал, что не можешь? Это было невозможно? Невозможно! Помнишь, ты сказал, что никогда меня не покинешь? Ведь я не требовала никаких обещаний. Ты сам обещал – вспомни!

– Довольно, бедняжка, – сказал он. – Нельзя меня удерживать…

Тамб Итам сказал, что она захохотала громко и бессмысленно. Его господин схватился за голову. Он был в обычном своем костюме, но без шлема. Вдруг она перестала смеяться.

– В последний раз, – с угрозой крикнула она, – будешь ты защищаться?

– Ничто не может меня коснуться, – сказал он с последним проблеском великолепного эгоизма.

Тамб Итам видел, как она наклонилась вперед, раскинула руки и побежала к нему. Она бросилась ему на грудь и обвила его шею.

– Ах, я буду держать тебя – вот так! – кричала она. – Ты мой!

Она рыдала на его плече. Небо над Патусаном было кроваво-красное, необъятное, струящееся, словно открытая рана. Огромное малиновое солнце приютилось среди вершин деревьев, и лес внизу казался черным, отталкивающим…

Тамб Итам говорит, что в тот вечер небо было грозным и страшным. Охотно этому верю, ибо знаю, что в тот самый день циклон пронесся на расстоянии шестидесяти миль от побережья, хотя в Патусане дул только ленивый ветерок.

Вдруг Тамб Итам увидел, как Джим схватил ее за руки, пытаясь разорвать объятие. Она повисла на его руках, голова ее запрокинулась, волосы касались земли.

– Иди сюда! – позвал его Джим, и Тамб Итам помог опустить ее на землю. Трудно было разжать ее пальцы. Джим, наклонившись над ней, пристально посмотрел на ее лицо и вдруг бегом пустился к пристани. Тамб Итам последовал за ним, но, оглянувшись, увидел, как она с трудом поднялась на ноги. Она пробежала несколько шагов, потом тяжело упала на колени.

– Тюан! Тюан! – крикнул Тамб Итам. – Оглянись!

Но Джим уже стоял в каноэ и держал весло. Он не оглянулся. Тамб Итам едва успел вскарабкаться вслед за ним, как каноэ уже отделилось от берега. Девушка, сжав руки, стояла на коленях в воротах, выходящих к реке. Некоторое время она оставалась в этой умоляющей позе, потом вскочила.

– Ты лжец! – крикнула она вслед Джиму.

– Прости меня! – крикнул он.

А она отозвалась:

– Никогда! Никогда!

Тамб Итам взял весло из рук Джима, ибо не подобало ему сидеть без дела, когда господин его гребет. Когда они добрались до противоположного берега, Джим запретил ему идти дальше, но Тамб Итам следовал за ним на расстоянии и поднялся по склону в кампонг Дорамина.

Начинало темнеть, кое-где мелькали факелы. Те, кого они встречали, казались испуганными и торопливо расступались перед Джимом. Сверху доносились стенания женщин. Во дворе толпились вооруженные буги со своими приверженцами и жители Патусана.

Я не знаю, что означало это сборище. Были ли то приготовления к войне, мщению или отражению грозившего нашествия? Много дней прошло, прежде чем народ перестал в трепете ждать возвращения белых людей с длинными бородами и в лохмотьях. Отношения этих белых людей к их белому человеку они так и не могли понять. Даже для этих простых умов бедный Джим остается под тенью облака.

Дорамин, массивный и одинокий, сидел в своем кресле перед вооруженной толпой, на коленях его лежала пара кремневых пистолетов. Когда появился Джим, кто-то вскрикнул и все головы повернулись в его сторону; затем толпа расступилась направо и налево, и Джим прошел вперед между рядами отвернувшихся людей. Шепот следовал за ним:

– Он принес все это зло… Ему ведомы злые чары.

Он слышал их – быть может!

Когда он пошел в круг света, отбрасываемого факелами, стенания женщин внезапно смолкли. Дорамин не поднял головы, и некоторое время Джим молча стоял перед ним. Затем он посмотрел налево и размеренными шагами двинулся в ту сторону. Мать Даина Уориса сидела на корточках возле тела; седые растрепанные волосы закрывали ее лицо. Джим медленно подошел, взглянул, приподняв покров, на своего мертвого друга; потом, не говоря ни слова, опустил покрывало. Медленно вернулся он назад.

– Он пришел! Он пришел! – пробежал в толпе ропот, навстречу которому он двигался.

– Он взял ответственность на себя, и порукой была его голова, – громко сказал чей-то голос.

Он услышал и повернулся к толпе:

– Да. Моя голова.

Кое-кто отступил назад. Джим ждал, стоя перед Дорамином, затем мягко сказал:

– Я пришел в скорби. – Он снова замолчал. – Я пришел, – повторил он. – Я готов и безоружен…

Грузный старик, опустив, словно был под ярмом, свою массивную голову, пытался подняться, цепляясь за кремневые пистолеты, лежавшие у него на коленях. Из горла его вырывались булькающие, хриплые нечеловеческие звуки; два прислужника поддерживали его сзади. Народ заметил, что кольцо, которое он уронил на колени, упало и покатилось к ногам белого человека. Бедный Джим глянул вниз, на талисман, открывший ему врата славы, любви и успеха в эти леса, окаймленные белой пеной, и к этому берегу, который под лучами заходящего солнца похож на твердыню ночи. Дорамин, поддерживаемый с обеих сторон, покачивался, стараясь удержаться на ногах; в его маленьких глазках застыли безумная боль и бешенство; они злобно сверкали, и это было замечено присутствующими. Джим, неподвижный, с непокрытой головой, стоял в светлом круге факелов и смотрел ему прямо в лицо. И тогда Дорамин, тяжело обвив левой рукой шею склоненного юноши, решительно поднял правую руку и выстрелил в грудь другу своего сына.

Толпа, отступившая за спиной Джима, как только Дорамин поднял руку, после выстрела рванулась. Говорят, что белый человек бросил направо и налево гордый непреклонный взгляд. Затем, подняв руку к губам, упал лицом вперед – мертвый.

Это конец. Он уходит под тенью облака, загадочный, забытый, непрощенный и романтичный. В самых безумных отроческих своих мечтах не мог он представить себе такого изумительного успеха. Ибо очень возможно, что в тот краткий миг его последнего гордого и непреклонного взгляда он увидел лик счастья, которое, подобно восточной невесте, под покрывалом приблизилось к нему.

Но мы можем видеть его, можем видеть, как он, неведомый завоеватель славы, вырывается из объятий ревнивой любви, повинуясь знаку, зову своего восторженного эгоизма. Он уходит от живой женщины, чтобы отпраздновать жестокое свое обручение с призрачным идеалом. Интересно, вполне ли он удовлетворен теперь? Нам следовало бы знать. Он – один из нас, и разве не поручился я однажды за его вечное постоянство? Теперь его нет, и бывают дни, когда я с ошеломляющей силой ощущаю реальность его бытия; и однако, клянусь честью, бывают и такие минуты, когда он уходит от меня, словно невоплощенный дух, блуждающий среди страстей этой земли, готовый покорно откликнуться на призыв своего собственного мира.

Кто знает? Он ушел, а бедная девушка, безмолвная и инертная, живет в доме Штейна. Штейн сильно постарел за последнее время. Он сам это чувствует и часто говорит, что «готовится оставить все это… оставить все это…» – и грустно указывает рукой на своих.

Тайфун

Глава I

Капитан Мак-Вер, командир парохода «Нань-Шань», обладал физиономией, вполне соответствовавшей, в порядке внешнего выявления, его внутреннему облику: она не выражала ни твердости, ни тупости; она вообще ничего определенного не выражала. Это было обыкновенное лицо, ничего не говорящее, невозмутимое.

Единственное, что выявляло иногда его лицо, – это застенчивость. В конторах на берегу он сидел со слабой улыбкой на загорелом лице, уставившись в пол. Когда он поднимал глаза, видно было, что они синие и прямые. Волосы, белокурые и очень тонкие, словно каемкой пушистого шелка охватывали лысый купол его черепа от виска до виска. Усы, огненно-рыжие, походили на медную проволоку, коротко подстриженную над верхней губой; как бы тщательно он ни брился, огненно-металлические отблески пробегали по его щекам всякий раз, как он поворачивал голову.