Рольганги с обрезного поста уносили и уносили раскаленный металл. Ни малейшей ошибки! Ни секунды задержки! Металлурги в километровом цеху понимали действия друг друга на расстоянии.

…Конец смены в обжимном известила сирена. Она пропела мягким голосом и смолкла в затихающем гуле. Константин Александрович, устало разминаясь, гордился:

— Ладно сработали. Восемьсот тонн лишку прокатали.

Рабочий пост Иванов сдавал неторопливо. Первым делом сообщил сменщику, сколько выдали «лишку». Помолчал, словно желая дать тому время осмыслить новость, и ненавязчиво посоветовал:

— Инструменталку требуй прогревать получше. И она — пойдет! Спокойную и кипящую гоните на «космической».

— Запчасти, инструмент в порядке?

— Как всегда.

Запасные ножи, набор ключей, шпильки, гайки и чалки Константин Александрович приучил своего оператора держать «при полном боевом». Во время проката всякое случается. И, если запасной детали, нужного инструмента не окажется под рукой, обрезному посту придется на оперативке держать ответ.

Сирена вторично пропела мягким голосом. Обжимный цех снова ожил. Константин Александорвич пожелал сменщику выдать тысячу тонн «лишку» и, направляясь в душевую, пообещал:

— Я мигом.

Иванов из душа вернулся помолодевшим, в отутюженном костюме, белоснежной сорочке и начищенных до блеска туфлях; модный плащ он держал на левой руке, зеленую шляпу нес в правой, как портфель.

В город мы направились пеши. После жаркой смены хотелось подышать свежачком. Я начал было вспоминать нашу первую встречу. Константин Александрович скороговоркой ответил, что ему действительно в составе сорок шестой армии довелось освобождать Краснодар, и, часто останавливаясь, как старожил Череповца, рассказывал:

— Здесь четыре года назад мы грибы собирали. А вон там, за перекрестком, Чертово болото разливалось. Моя матка утверждает: на болоте черти с ведьмами по ночам первачом захлебывались и в картишки донага продувались. Туда, за проспект Строителей, медведи ходили малиной лакомиться…

Рассказывал Иванов о родном Череповце то с юморком, то с гордостью, то с обидой в адрес тех, кто Вологодчину считает глухоманью, но больше всего гордился Шексной.

— Такой чистой и красивой реки, как наша, — утверждал он, — во всей России, пожалуй, не найдешь. Летом весь город на лодках и катерах по Шексне путешествует. А какие у нас пляжи! А леса! А сколько рыбы в Шексне!..

Вечерняя заря угасала быстро. Светлые сумерки, подкрадываясь откуда-то из-за почерневшей стены лесов, опускались над городом. В скверике на площади Металлургов Иванов остановился и предложил закурить. Мы свернули с бойкой дорожки под тополя, присели на скамейку. На столбах мягким светом вспыхнули электрические фонари. Зеленый уголок сразу ожил, повеселел.

— Да, вы о Кубани меня спрашивали, — вспомнил Константин Александрович. — Дважды довелось там побывать. Один раз, когда отступали через Кубань в горы, второй раз, когда наступали.

Иванов закурил, помолчал и тихо добавил:

— Ездил я недавно в Шахты. Помню, в сорок втором там преградили нам дорогу женщины с детьми на руках и в голос: «На кого ж вы нас спокидаетэ?..» Двое суток мы дрались за Шахты. Танками нас, изверги, смяли. Я ведь на войну попал мальчишкой. Шестнадцатый мне в ту пору шел…

II

…Константин Иванов, возвращаясь с отцом на лодке с рыбалки, босыми ногами упирался в прохладное днище «Ласточки» и сильными гребками весел гнал ее вниз по реке.

— Летчиком, значится, думаешь стать? — уточнял отец.

— Истребителем.

«Возьми теперь Костю голой рукой — ошпаришься! — завидовал сыну Александр Федорович. — А давно ли я его шпандырем драл? То по верхним перилам железнодорожного моста на руках ходил, гопник, то с них вниз головой в Шексну мырял… Все с хворобой какой-то высотной боролся. Эх, сынок! Мне бы твою долю. Да я бы в первые механики на пароходе вышел!..»

Александр Федорович раскурил трубку, задумался. С высоты прожитых лет половина жизни ему показалась длинной ухабистой дорогой. И тянулась она точно в дремучем лесу. В молодости он гнул спину на клочке земли, и лес валил, и плоты по Шексне гонял… Но нужда-злодейка не отступала. Только на пароход было кочегаром нанялся — империалистическая война грянула.

Домой Александр Федорович с империалистической вернулся с тремя крестами на груди и с осколком в легких. Тешил себя надеждой: «Можа, кобыленку дадут. Землицы рожалой десятинку…» Не век же ему, слуге царя и отечества, бедовать. Думы — думами. Жизнь — жизнью. Мать георгиевского кавалера с сумой по миру ходила, отец и сестренки умерли от голода… А власти? Пьяный староста, когда к нему пришел русский герой дровишек казенных выпросить, заспорил с писарем: «Хошь невидаль поглядеть? Вот ему, Лександру-то Иванову, я жалую телегу дров. И ён, Лександр-то, телегу с дровами на взлобок вывезет! Мерину не взять, ён — попрет! Правда, Лександр?»

…Солнце выкатилось из-за стены зеленых елей. Шексна подернулась белесой дымкой. Александр Федорович за короткий путь к пристани вспомнил, как хватил старосту табуреткой по голове; вспомнил острог, побег, первый отряд череповчан-красногвардейцев в Смольном, земляка Антина Берестова, который со слезами на глазах читал святые для мужиков слова: «Помещичья собственность на землю отменяется безо всякого выкупа…»

Тревожный гудок пассажирского парохода у причала развеял мысли Александра Федоровича. Белоснежного красавца поддержали буксиры, самоходные баржи, лесовозы…

— Чего это они заголосили? — удивился Константин. — И люди заметались.

Александр Федорович, прислушиваясь к громкоговорителю на пристани, покачнулся в лодке. Константин тоже опешил: диктор сообщил о вероломном нападении фашистской Германии на Советский Союз.

В первые дни войны Константин Иванов заменил на железнодорожной электростанции ушедшего на фронт кочегара. Днем он кормил дровами и торфом ревущую топку котла, но вечерам помогал санитарам выносить из вагонов раненых защитников Ленинграда, ночью с друзьями-комсомольцами дежурил на крыше военного госпиталя…

Люди в суровых испытаниях мужают быстро, решения принимают твердые. Так поступил и Константин Иванов. В августе сорок первого он принес в Череповецкий горком комсомола заявление с просьбой направить его на фронт.

— Тебе только шестнадцать, — возразили в горкоме.

— А сколько было Павке Корчагину? Аркадию Гайдару?..

Горкомовцы остались неумолимы. Константин Иванов в тот же день появился в военкомате:

— Не пошлете на фронт — убегу!

Военком тоже отказал: ты, мол, для армии зеленоват, кино и настоящая война — это не одно и то же.

Константин Иванов не сдавался.

— Хорошо! Мы пошлем тебя на фронт, а в кочегарку кого?

— В кочегарку? — повеселел юноша. — Отец заменит. Я с ним уже договорился.

— Отец? — задумался военком — и новую преграду: — А торф, дрова кто будет заготавливать и возить в котельную?

— Отец сказал, матка управится.

Военком пошел на последнее:

— Не выдержишь.

— В кочегарке по две смены стою.

— Не о силенке толкую. Бойцу на фронте железная стойкость нужна.

— Выдержу! — поклялся Константин. — Честное комсомольское, не дрогну!

Ряды защитников столицы сильно поредели. Приказ Ставки Верховного Главнокомандования краток: продержаться на Волоколамском шоссе до подхода подкрепления. На заходе солнца доброволец был ранен. Санитары попытались юного солдата отправить в медсанбат. Он отказался оставить пулемет и двое суток истреблял метким огнем захватчиков.

Подвиг шестнадцатилетнего комсомольца Константина Иванова Родина отметила орденом Красного Знамени.

…Бои под Москвой, Тулой, Орлом, в Донбассе… Не забыть солдату-добровольцу и отступления по дорогам Тихого Дона, Кубани, Ставрополья. В тучах пыли, которая не успевала оседать за короткую летнюю ночь, он с боевыми друзьями шел и шел к горам Кавказа.