— Геть!

Игорь с опущенной головой вышел из больницы и, проклиная сварливую женщину, зашагал по людной улице.

Дорога к дому Задольному показалась удивительно короткой. Он, не замечая знакомых, которые с ним здоровались теплее обычного, шагал с высоко поднятой головой и проклинал себя за слепоту: «Три года она была рядом!.. Чурбан я бездушный!..»

Запас ругательных слов у Игоря быстро иссяк. Он, обзывая себя распоследним дураком, вошел в квартиру, присел на раскладушку и, чего раньше с ним не случалось, посмотрел на свою жизнь как бы со стороны.

Молодость. Несет она человека по жизни, как застоявшийся конь седока по широкой степи. Несет ширококрылая, и нет ей дела, нет печали остановиться на полном скаку, чтобы седок всеми мускулами ощутил вылет из седла, чтобы научился как можно раньше крепче держать в руках свою судьбу.

Личная жизнь Игоря, казавшаяся еще вчера простой и ясной, стала перед ним раскрываться во всей сложности, которую он неожиданно начал читать, точно мудрую книгу с десятками трудных и суровых страниц. Каждая глава этой книги помогала Задольному разобраться в окружающих людях, понять их слабинки, хитрости, честно оценить свои поступки и способности.

«Осокин — хитрюга и грубый дипломат. Хитрости у него, конечно, больше. Работать рядом с таким человеком опасно и противно. Он в трудную минуту думает только о своей шкуре…»

Бой стенных часов прервал мысли Задольного. Он разделся, поставил будильник на табуретку, стоявшую рядом с раскладушкой, и решил немного уснуть. Сон, как назло, не приходил.

«Пилипчук — человек изворотливый, тонкий. Своего благополучия он достигает мягкостью, вежливостью, улыбкой и гибкостью позвоночника».

Игорь поднялся с раскладушки, принял душ и, немного успокоившись, рассудил:

«Настоящий человек вечно стремится к прекрасному. И, естественно, бывает до поры до времени ослепленным счастьем жизни. И это не случайно. В семье, школе, на фабриках, заводах… всюду человека воспитывают на хороших примерах. О пошлых людишках у нас говорят мало и скупо. А они, пользуясь благоприятной обстановкой, живут рядом с нами своими мелкими страстишками и до первого испытания на прочность остаются незамеченными».

Думы о жизни заставляли Игоря сравнивать людей, присматриваться к ним со всех сторон и выносить им суровый, но честный приговор.

«На последнем курсе института я познакомился с Ириной. Чем же она мне понравилась? Аккуратностью? Нет. Глубоким знанием жизни? Нежностью и сердечной теплотой? Нет. Она часто упрекала меня в простоте, советовала застегивать душу на все пуговицы, не быть слишком откровенным, доверчивым. Но где? Где же, черт меня подери, я живу? Если слушать Ирину, станешь похожим на кого угодно, только не на русского человека. Я, конечно, дурак, с ней во многом соглашался. А как она относится к людям? Боже мой!.. На каждого человека смотрит рационалистически: чем он может быть полезен? Свои взгляды на жизнь она с какой-то въедливостью старалась прививать и мне. И не только прививать, но и добиваться их расцвета. Рядом с ней я был теленочком на веревочке. Стоило мне в компании рассказать соленый анекдот или на улице громко засмеяться, Ирина прищуривала выпуклые глаза, подернутые туманной грустью, и, покачивая античной головкой, с еле уловимым цоканьем в голосе замечала: „Не этицно!“ Но почему, почему она мне нравилась? Почему я пишу ей письма и приглашаю в Яснодольск?»

Воспоминания о прошлом помогли Игорю увидеть Ирину как бы снова, но увидеть глазами уже не того студента, который рядом с ней казался учеником. Он посмотрел на нее глазами человека, кое-что познавшего в жизни.

«Кто же ты, Ирина? — думал Игорь. — Хитрая невеста, мечтающая стать женой хотя бы лысого аспиранта. А я, дурак, приглашаю ее в Яснодольск…»

Задольный вскочил с раскладушки, вынул из кармана пиджака ответ Ирине, изорвал его на мелкие клочки и, выбросив в корзинку, обрадовался: «Хорошо не успел отправить! Ей, обнищавшей душою, терять уже нечего. Соберет чемоданчик и прикатит. Вот тогда-то попробуй расхлебаться!..»

Мысли об Ирине Златогорской у Игоря как-то незаметно отступили на задний план. Он, легко вздохнув, снова прилег на диван и с радостью подумал о Гае:

«С такими людьми, как Иван Алексеевич, и в огне не сгоришь, и в воде не утонешь».

…Усталость окончательно сморила Задольного, и он не заметил, когда уснул.

Глава двенадцатая

Мария Антоновна защебетала так радостно, точно ласточка, возвратись из стран заморских в родное гнездо.

— Мы сами! Сами разденемся! — протестовал Вереница. — Ты нам, Антоновна, чайку по стаканчику. Нашего. Студенческого.

— Да каким же ветром тебя, Акимушка, занесло в наши края? Как здоровье Аринушки?.. Не болеет? Рада! Честное слово, радуюсь за нее! А тебя, Акимушка, ни заботы, ни годы не старят!..

— Некогда, Антоновна, дряхлеть, — улыбался Вереница. — Старость любит с бездельниками дружить. Вот только седина проклятая…

— Она тебе к лицу! — слукавил Андрей Карпович.

Аким Сидорович достал из портфеля коробку конфет «Птичье молоко» и, вручив Марии Антоновне, вспомнил прошлое:

— Надеюсь, не забыла, как мы с Андреем поцапались на твоих именинах?

— Уймитесь, петухи проклятые! — топнула ногой Мария Антоновна.

Ее голос с мягкой картавинкой прозвучал почти точно так, как в студенческие годы, но Аким Сидорович не уловил в нем той страсти, которая в прошлом заставляла биться чаще сердце.

Мария Антоновна через минуту выставила на стол столько съестного — взвод солдат не осилит.

— Только по стакану чая! — взмолился Аким Сидорович. — Пировать нам некогда.

— Нет уж, милые!..

Как ни отговаривался Аким Сидорович, хозяйка добилась своего: пришлось и стопочку коньяка пригубить, и тарелку куриного бульона осилить, и осетринки копченой попробовать…

Мария Антоновна поставила на стол шумящий самовар, вазочки с клубничным вареньем и, уверяя, что Акиму Сидоровичу даже во сне не доводилось пробовать подобной сладости, не допускающим возражения тоном заметила:

— Ваши дела не Алитет. Они в горы не убегут. Выпейте по стаканчику чайку — и на покой. Пока будете отдыхать, я приготовлю обед.

Аким Сидорович поблагодарил хозяйку за хлебосольство и, глядя на нее, подумал: «Стареешь, Машенька. Морщинок у глаз, хоть отбавляй. А какая ты была девка — огонь! Эх, годы!..»

— Акимушка, — обратился к Веренице Андрей Карпович, — прошу в спальню. Ты ведь тоже целую ночь глаз не смыкал.

Осокин в полосатой пижаме вошел в прохладную спальню и, приподняв на кровати одеяло, задумался.

— Ты чего хмуришь брови? — поинтересовался Вереница. — Если есть на сердце тяжкое — выкладывай.

— Ты меня спрашиваешь?

— Третьего здесь нет.

Осокин, заложив руки за спину, прошелся по спальне и, остановившись у кровати, спросил Вереницу:

— Угадай, о чем я думаю?

— Радуешься за спасенные катализаторы. Радуешься? Говори?

— В точку угодил. Но это только одна сторона медали.

— Вторая тебя, конечно, волнует больше?

Осокин взглянул на Акима Сидоровича и, заметив в его глазах любопытство, кахикнул.

«Он еще в студенческие годы гак покашливал, когда в чем-то был не прав, — вспомнил Вереница. — Столько лет прошло, а привычка не изменилась».

— Как сказать, — уклонился от прямого ответа Осокин. — Вторую сторону медали можно рассматривать под разными углами.

Аким Сидорович вопросительно посмотрел на друга детства. Андрей Карпович, поняв, что пора начинать откровенный разговор, спросил:

— Какое, Акимушка, у тебя сложилось мнение о бюро? Только начистоту. Мы знаем друг друга не первый год…

Андрей Карпович минуты две ходил вокруг да около, стараясь подобрать точные слова для выражения мыслей, но их не находилось, и он, краснея, умолк. Вереница пошел в открытую:

— Андрей, играть в прятки нам мешает возраст.

— Все это, Акимушка, так. Если на случай в цехе аммиака смотреть глазами Гая, Полюшкина, Гришина, Задольного… Но если хорошенько взвесить все обстоятельства и учесть кое-какие особенности…