Для России же Гегель как разрушитель религиозности не подходил, здесь стал пользоваться успехом модифицированный вариант гегельянства – марксизм. Модификация состояла в том, что в центр мира ставился не индивидуальный человек, а коллективный, что импонировало чувству христианской солидарности, и что в своём обещании всеобщего светлого будущего эта ловкая компиляция не подавляла чувство религиозности, а, напротив, к нему апеллировала. И то и другое оказалось как раз тем, что было нужно русским, ещё носившим в глубине души евангельскую этику, но не желавшим выглядеть мракобесами, отрицающими истинность научной картины мира, в которой нет места Богу.
Вот какая огнеопасная вещь философия. Вот так забава ума, вот так тренировка интеллекта! Ложная философия влечёт за собой ложную идеологию, ложная идеология порождает ложную политику, а ложная политика доставляет народам жестокие страдания, ведёт к миллионам жертв. Это и получило человечество в двадцатом столетии. А началось всё с праздных размышлений о мире и человеке тишайшего и скромнейшего кёнигсбергского профессора, за всю жизнь ни разу не выехавшего за пределы своего города, такого аккуратного, что, когда он выходил на прогулку, соседи сверяли по нему часы. Что же, значит, это его ум, создавший ложную философию, был первоисточником всех наших бед?
Нет, у их истока стояла воля – воля европейского человека, которую оформил в свою философию Иммануил Кант. Вспомним, что и он, и все другие представители немецкой классической философии, хотя никто из них ни разу в этом не признался, вышли из Беркли, а именно из его тезиса «Человек даёт жизнь вещам». Это была действительно гениальная догадка, через двести лет подтверждённая квантовой теорией, установившей, что без наблюдателя нет и наблюдаемого. Вопроса о том, верна ли фраза Беркли, нет – она безусловно верна, – вопрос в том, как её интерпретировать. Сам Беркли, подумав над своим открытием, сказал: но это вовсе не значит, что, когда я не смотрю на вещь, она исчезает – в это время на неё смотрит Бог, и она продолжает существовать. Кант же заявил, что она, скорее всего, исчезает, превращаясь в какую‑то непонятную «вещь в себе», а Фихте уверенно провозгласил, что она точно исчезает. Почему такая разница в истолковании одного и того же утверждения? По той, конечно, причине, что Беркли хотел оставаться с Богом, а Кант хотел жить самостоятельно. Беркли объяснял тот факт, что мы даём существование вещам, нашим богоподобием, а Кант – нашей божественностью, а это принципиально разные вещи. Но вопрос о том, получил ли человек некоторые способности, присущие Богу, или они являются его неотъемлемой собственностью, находится вне компетенции разума, тут логически ничего нельзя ни доказать, ни опровергнуть, и каждый отвечает на этот вопрос так, как ему хочется. Беркли хотелось оставаться с Богом, но он не нашёл отклика в западном обществе, и его философия была объявлена «странной» и вскоре забыта. Кант захотел отделиться от Бога, и его система произвела фурор, а он сам был объявлен величайшим мыслителем всех времён и народов, поскольку европейцы уже со времён Лютера начали отделяться от «безусловного начала» (В. Соловьев), и им не хватало только метафизического оправдания, которое и дал им Кант.
Это о западноевропейцах. А что же произошло с русскими? Тут тоже патология, но совсем другого рода. Запад начал с желания жить без Бога и уже потом подвёл под него логическую базу в виде немецкой классической философии. У нас всё шло в обратном порядке: сначала мы пленились показавшейся нам страшно умной философией немцев и только потом, под её влиянием, решили: надо жить без Бога, поскольку мы сами боги. Но вот что самое главное: внутреннего, органичного для нас желания отпасть от Бога у нас не было, оно на всём протяжении нашего крикливого атеизма оставалось головным, надуманным, декларативным. Поэтому мы и вцепились именно в тот вариант гегельянства, который напоминал нашей душе о Царстве Божьем, а значит, и не разлучал с его Хозяином. Это наваждение прошло, и мы вышли из него русскими, а теперь становимся и православными. Это даёт надежду, что мы заслужим наконец и царя.
Этот путь прямо противоположен тому, каким идёт Запад. Он подсознательно чувствует это различие наших судеб, поэтому, как и полтора века назад, при Данилевском, так и не чувствует нас «своими», хотя мы восстановили и частную собственность, и подлинную свободу слова, и ликвидировали «железный занавес», и неуклонно соблюдаем конституцию, почти скопированную с американской. Все наши старания понравиться постпротестантской цивилизации и заслужить её доверие пока не увенчиваются успехом, и Запад ведёт себя по отношению к нам необъективно и недружественно. Означает ли это, что неизбежен военный конфликт, который станет последним в истории человечества, ибо после него человечества не останется?
Никоим образом не означает, и ожесточаться нам не нужно. Русские – самый терпеливый народ в мире, они всё перетерпели за тысячу лет, должны перетерпеть и несправедливое отношение к себе Запада, оставаясь к нему благожелательными и, опираясь на лучшее понимание со стороны китайской, исламской и индуистской цивилизаций, продолжать с миролюбием стараться пережить эту несправедливость. Мы же знаем, что придёт час, когда Запад сам поймёт необходимость заимствовать у нас то, что он потерял, а мы сохранили, – Христа.
В книге использованы фрагменты картин Сальвадора Дали, Михаила Врубеля, Пабло Пикассо, Эдуарда Мунка, Бориса Кустодиева, Дмитрия Моора, Митрофана Грекова, Юрия Пименова, Василия Верещагина, Дмитрия Налбандяна, Михаила Нестерова, Александра Лактионова, а также документальных материалов.