– Мне наплевать.

Она вдруг вспомнила Кевина Бастерса, отошла к стене и села на пол, пусто смотря, как Рэй застёгивает чемодан. Это продолжалось недолго, вскоре Рэй снова вспомнил о ней, хотя и не отрывался от своих документов.

– Что-то не сходится, – задумчиво протянул он, – не такая уж ты рабыня, раз до сих пор здесь. Вот, чего я хочу. Чтобы ты ушла. Очень хочу. Но ты не уходишь. Почему? Потому что даже сама себя не понимаешь.

Она больше ничего не говорила, и ему это, казалось, нравилось. Он поднял чемодан с кровати и поставил на пол.

– Что случилось с Мэрэдит Ривз?

Он остановился у стены перед ней и посмотрел на неё сверху вниз, как на ребёнка.

– Тебе совсем необязательно всё понимать.

Дальше всё произошло само собой, и она не поняла, как. Рэй ждал атаки, он знал, что так просто она не сдастся. Казалось, он этого хотел. Она ударила его в колено, попыталась, но ей не удалось: он увернулся, и удар прошёл мимо, зато сам он ударил её ногой по лицу и вышел в коридор. Имтизаль ползла за ним, но у неё уже не было шансов, и она это чувствовала. Всё произошло очень неожиданно, она нагнала его у лестницы, и вцепилась в ногу, он отшвырнул её одним движением. С громким лаем прибежал Корли, ревностно защищая своего хозяина, Рэй сделал шаг в сторону, позволяя догу пролететь по лестнице мимо него. Корли появился слишком внезапно, слишком мощно, как огромное живое существо, слишком огромное, чтобы поместиться в пространстве, отведённом ему хозяином, и Рэй сам не понял, что не удержал равновесия, чемодан сместился ему на ногу, Рэй оступился и скатился вниз. Корли отвлёкся от Имтизаль и удивлённо рванул за хозяином; Имтизаль, шатаясь, поспешила за ними. Она замерла на нижних ступенях, крепко держась за перила, чтобы не упасть, и потерянно смотря вытаращенными глазами на голову Рэя, вывернутую под неестественным углом.

Она страдала недолго, всего месяц. Это был самый тяжёлый месяц из всех, что ей приходилось прожить прежде, Рэй снился ей каждый день, как он уходит от неё, медленно и безмятежно, а она бежит следом, срывается, падает со скалы, но удерживается за трос, стирает руки в мясо, и на ней уже совсем нет мяса, только кровь льётся из глазных впадин голого черепа, а она всё бежит за ним, и чем она ближе, тем больше мяса на костях, и вот он остановился, она его догоняет, она счастлива, и ей осталось покрыться уже только кожей, и он в её руках, но его шея сломана, и он мёртв. И она понимает, что держит в руках не его, а куклу со свёрнутой шеей, а сам он в воздухе, он воздушный шар, и она стремительно прыгает, пытаясь схватить этот шар за верёвку, и ей удаётся, и тогда она понимает, что это не верёвка, а длинная гнилая кишка, которая разваливается в руках, как глина, как слизь, а шар высоко, он уже совсем улетел в небо, и она не смогла его поймать. Там, наверху, он долетает до солнца и сгорает внутри, и всё остаётся там, внутри, и даже кукла вдруг исчезает, и она, Имтизаль, остаётся совсем одна, и начинает кричать, ударяясь носом и зубами о кафель подвала, пока не просыпается от собственного истошного воя. Он мёртв, и его смерть настолько нелепа, что кажется сном. Она лежала в темноте и щупала шрам под грудью, скользя подушечками пальцев по линиям пореза, медленно читая и проговаривая их про себя: «Я убила Рэйнольда Эддингтона». Она так хотела убедить себя в этом, но не могла, и когда, в слезах и головной боли, снова утопала в нервном сне, она снова и снова видела, как Рэй тает и уходит от неё. Но через месяц кое-что произошло.

Эпилог

Она не думала, что будет рада, и сначала была безумно зла, но потом погрузилась в такое счастье, что даже непроизвольно улыбнулась: родить ребёнка значило всегда иметь частичку Рэйнольда где-то рядом. Родить ребёнка было даже лучше, чем жить с галлюцинацией: ребёнок был бы реальным, ребёнок был бы контролируемым, и она смогла бы жить с ним вдвоём вечно, и никто и никогда не нарушил бы их связь. Она уже строила планы, как продаст квартиру и уйдёт жить в лес, облагородит свой сарай и будет жить там, с малышом, будет охотиться на зайцев, птиц и, если повезёт, оленей, ловить рыбу, вести натуральное хозяйство, а когда деньги закончатся, уже наступит время её пенсии. Она будет растить там сына – она точно знала, что у неё родится сын – вдали от людей, и он будет понимать её во всём, а она будет понимать его, и только изредка ей придётся выезжать в город, чтобы купить одежду, лекарства или ещё что-нибудь. С самых ранних лет она будет спускать его в убежище и показывать мумии, будет учить его анатомии на тушках животных и будет передавать ему всю себя, и оба они будут счастливы. Рэйнольд больше не беспокоил её. Никто не заподозрил её в его убийстве, но ей пришлось отказаться от тела: она боялась, что оно приведёт спецслужбы к её тайнику. Она ушла из дома почти мгновенно, она даже не стала проверять его на наличие опасных заметок, способных вывести полицию на неё. Она только забрала все свои вещи. Она даже не стала стирать отпечатки пальцев. Она была настолько опустошена, что нисколько бы не расстроилась, если бы её арестовали. Она не сомневалась, что её арестуют, ведь она знала, как следили за Рэйнольдом и как у неё мало шансов не числиться в его досье. Она уже даже хотела, чтобы её арестовали. Ей хотелось посмотреть в глаза Рамиресу, она представляла, как будет смотреть в глаза родителям, как признается на суде, что убила брата и пыталась убить родителей, как признается во всём, хладнокровно и бессмысленно, но её так и не нашли. Она даже не следила за ходом расследования, она только ходила на работу, как и всегда прежде, только в глазах появилось немного дерзкого самодовольства. Стоя в ванной перед зеркалом, обнажённая с головы до стоп, пошатываясь от морфия и сжимая в зубах трубку из мягкой древесины, она поднесла к груди раскалённый нож и, воя сквозь стиснутые челюсти, прижигала увековеченную улику. Рубцы всё равно проступали под ожогом, и она палила своё тело снова и снова, режа раскалённым металлом плоть, деформируя бесцветную татуировку, истекая слезами и страдальческими стонами, корчась от тухлого запаха жжёного мяса и вспоминая, как точно так же обнажённая она раньше стояла перед зеркалом и почти с той же горелой болью читала вечную память: «Я убила Рэйнольда Эддингтона». Она не могла нормально спать ещё два месяца, постоянно просыпаясь и скуля от невыносимой жгучей боли чуть ниже груди, но терпеть её было даже в некотором смысле приятно.

– Какой ужасный ожог, – испуганно говорили в больнице, когда она впервые пришла на обследование. Она горько пожала плечами и ответила не сразу. Если бы не они, если бы не больница, этого ожога могло бы не быть.

– Опасная профессия.

Всё теперь становилось приятно. Интоксикация была приятной, схватки были приятны, родовые муки были приятны. Ей снова было для чего жить, и она счастливо пережёвывала осознание того, что счастлива, что не наказуема, что добилась всего, о чём мечтала, и что не изменила себе. И никогда бы не изменила.

Рэй ненавидел своё имя. Рэй ненавидел свою жизнь.

Рэй безумно страдал. Его жизнь стала адом через четыре года после зарождения.

Немного счастливее он становился, когда видел мать: она приезжала к нему раз в несколько месяцев, иногда реже: с каждым годом всё реже. Немного счастливее он становился, когда бабушка говорила, что у него её глаза. Впрочем, ему все говорили, что никогда не видели настолько похожих людей, насколько он был похож на мать.

Он считал себя уродом. Он считал красавицей её. Он жил ради неё. Всё, что он делал, было ради неё.

Он ненавидел дядю и никогда не называл его отцом. Ещё сильнее он ненавидел его жену. Он никогда не называл её даже тётей. Он и его, на самом деле, никогда не называл дядей: как можно быть твоим дядей, не имея никакой кровной связи с тем, кто тебя родил.

Он мечтал вырасти. Он мечтал стать гениальным, мечтал стать мудрым, знаменитым. Он мечтал, что мать будет им гордиться.