удовлетворение. Это живой человек... Для меня все галереи Рима - это

Веласкеса портрет. От него невозможно оторваться. Я с ним перед отъездом из

Рима прощался, как с живым человеком".

Суриков был человеком высокой культуры. Известна его любовь к музыке.

Еще юношей он превосходно играл на гитаре, любил петь старинные песни, позже

стал играть на фортепьяно. Охотно посещал концерты, где исполняли Бетховена,

Баха, Шопена. Мастер глубоко изучал эпические строки Гомера, вчитывался в

романы Бальзака.

Суриков всегда стремился к постоянному изучению современного искусства.

Это станет особенно понятно, если мы ознакомимся с открытым письмом

художника, появившимся в газете "Русское слово" в феврале 1916 года по

поводу новой экспозиции картин в Третьяковской галерее, сделанной И. Э.

Грабарем и освистанной и осмеянной рутинерами.

"Волна всевозможных споров и толков, поднявшаяся вокруг Третьяковской

галереи, не может оставить меня безучастным и не высказавшим своего мнения.

Я вполне согласен с настоящей развеской картин, которая дает возможность

зрителю видеть все картины в надлежащем свете и расстоянии, что достигнуто с

большой затратой энергии, труда и высокого вкуса. Раздавшийся лозунг "быть

по-старому" не нов и слышался всегда во многих отраслях нашей общественной

жизни.

Вкусивший света не захочет тьмы.

В. Суриков".

Однако нам пора вернуться почти на сорок лет назад, когда Суриков

заявил о себе первым полотном.

Вот как рассказывал сам автор об истории создания картины:

- "Стрельцы" у меня в 1878 году начаты были, а закончены в восемьдесят

первом... Я в Петербурге еще решил "Стрельцов" писать. Задумал я их, еще

когда в Петербург из Сибири ехал. Тогда еще красоту Москвы увидел... В

Москве очень меня соборы поразили. Особенно Василий Блаженный: все он мне

кровавым казался... Как я на Красную площадь пришел, все это у меня с

сибирскими воспоминаниями связалось... Когда я их задумал, у меня все лица

сразу так и возникли... Помните, там у меня стрелец с черной бородой - это

Степан Федорович Торгошин, брат моей матери. А бабы это, знаете ли, у меня и

в родне были такие старушки... А старик в "Стрельцах" - это ссыльный один,

лет семидесяти. Помню, шел, мешок нес, раскачивался от слабости и народу

кланялся. А рыжий стрелец - это могильщик, на кладбище я его увидал. Я ему

говорю: "Пойдем ко мне, попозируй". Он уже занес было ногу в сани, да

товарищи стали смеяться. Он говорит: "Не хочу". И по характеру ведь такой,

как стрелец. Глаза глубоко сидящие меня поразили. Злой, непокорный тип.

Кузьмой звали. Случайность: на ловца и зверь бежит. Насилу его уговорил. Он,

как позировал, спрашивал: "Что, мне голову рубить будут, что ли?" А меня

чувство деликатности останавливало говорить тем, с кого я писал, что я казнь

пишу.

А дуги-то, телеги для "Стрельцов" - это я по рынкам писал... На

колесах-то грязь. Раньше-то Москва немощеная была, грязь была черная.

Кое-где прилипнет, а рядом серебром блестит чистое железо... Всюду красоту

любил.

"Отвлеченность и условность - это бичи искусства", - часто говорил

художник.

Суриков своими творениями с первых шагов утверждал полнокровное,

реальное ощущение жизни. Глядя на его холсты, словно видишь самую жизнь

народную.

"Утро стрелецкой казни". Красная площадь. Хмурое утро. Вот-вот наступит

день. Страшный день... Людно. Толпы зевак заполнили Лобное место, забрались

высоко на шатровые башни. Неяркое солнце бессильно пробить свинцовый полог

неба. У подножия Василия Блаженного на телегах стрельцы. Бунтовщики. Их ждет

неминуемая лютая казнь... Застыли зеваки. Огромная площадь притихла. Лишь

слышен сухой лязг сабли пре-ображенца да тяжелая поступь ведомого на смерть

стрельца. Ни стонов, ни вздоха. Только живые, трепетные огоньки свечей

напоминают нам о быстротечности последних зловещих минут...

Крепко сжал в могучей длани свечу рыжий стрелец в распахнутой белой

рубахе. Непокорные кудри обрамляют бледное, исступленное лицо. Жестокие

пытки не сломили его. Непокоренный, яростный, он вонзил свой гневный взор в

бесконечно далекого, окруженного свитой и стражей Петра. Царь видит его... И

этот немой, полный ненависти диалог среди бушующего моря страстей

человеческих страшен.

Репин первый оценил "Стрельцов". Он сказал автору: "Впечатление

могучее".

Третьяков написал Репину в Петербург письмо, где спрашивал: "Очень бы

интересно знать, любезнейший Илья Ефимович, какое впечатление сделала

картина Сурикова на первый взгляд и потом?"

"Могучая картина", - вновь повторил Репин в ответном письме.

Третьяков купил полотно. Учитель Сурикова Чистяков благодарит его:

"Радуюсь, что вы приобрели ее, и чувствую к вам искреннее уважение и

благодарность. Пора и нам, русским художникам, оглянуться на себя; пора

поверить, что и мы люди..."

"Стрельцы" вызвали бурю на страницах прессы. Рецензенты из реакционных

газет обрушили на молодого мастера поток брани. Приведем лишь строки из

монархической газеты "Русь", органа реакционеров славянофилов:

"Явная тенденциозность сюжета этой картины вызвала громкие и

единогласные похвалы "либеральной прессы", придавшей казни стрельцов г.

Сурикова "глубокий, потрясающий, почти современный смысл" и считавшей ее...

чуть ли не самой лучшей картиной на всей выставке... между тем она полна

столь грубых промахов, что ее на выставку принимать не следовало. Уже выбор

самого сюжета... свидетельствует о раннем глубоком развращении

художественного вкуса у этого художника, впервые выступающего на поприще

искусства".

Великолепно ответил на выступление газеты Репин. Вот что он писал

Стасову:

"Прочтите критику в газете "Русь"... Что за бесподобный орган! О, Русь!

Русь! Русь! Куда ты мчишься?!! Не дальше, не ближе, как вослед "Московских

ведомостей", по их проторенной дорожке. "При-ка-за-ли", вероятно. Нет, хуже

того, - это серьезно убежденный холоп по плоти и крови".

Невозможно было отрицать, что Суриков создал шедевр. И волей-неволей

приходилось признавать победу молодого живописца-реалиста над салонными

корифеями.

"После Сурикова работы Неврева в историческом роде кажутся бледными,

раскрашенными безвкусно литографиями".

Это была победа. Победа правды над фальшью и банальностью...

Суриков всегда подолгу работал над композицией своих полотен.

"Главное для меня композиция. Тут есть какой-то твердый, неумолимый

закон, который можно только чутьем угадать, но который до того непреложен,

что каждый прибавленный или убавленный вершок холста или лишняя поставленная

точка разом меняют всю композицию... В движении есть живые точки, а есть

мертвые. Это настоящая математика. Сидящие в санях фигуры держат их на

месте. Надо было найти расстояние от рамы до саней, чтобы пустить их в ход.

Чуть меньше расстояние - сани стоят. А мне Толстой с женой, когда "Морозову"

смотрели, говорят: "Внизу надо срезать, низ не нужен, мешает". А там ничего

убавить нельзя - сани не поедут".

Мастер далеко не всем показывал свои картины в процессе их создания.

Среди этих немногих был Лев Толстой. Вот строки из прекрасной книги внучки

Сурикова Натальи Кончаловской "Дар бесценный", где она рассказывает о