новые краски, которые под ультрафиолетовыми лучами могут люминесцировать иначе, чем старые.

На мысль об ультрафиолетовых лучах навела меня сотрудница Литературного музея Татьяна

Алексеевна Тургенева, внучатая племянница И. С. Тургенева.

Зашел я в музей. Татьяна Алексеевна спрашивает:

— А вы не думали обратиться с вашим портретом в криминалистическую лабораторию? Это

лаборатория Института права Академии наук, и находится она рядом с нами, на улице Фрунзе, десять.

Вообще говоря, там расследуют улики преступлений, но вот я недавно носила к ним одну книгу с

зачеркнутой надписью: предполагалось, что эта надпись сделана рукой Ломоносова. И знаете, никто

не мог разобрать, что там написано, и рентген ничего не помог, а в этой лаборатории надпись

сфотографировали под ультрафиолетовыми лучами и прочли. И выяснили, что это не Ломоносов! Я

присутствовала, когда ее просвечивали, и уверилась, что ультрафиолетовые лучи — просто чудо

какое-то! Все видно как на ладошке...

В тот же день мы с Татьяной Алексеевной, взяв портрет, отправились на улицу Фрунзе.

Когда в Институте права мы развернули портрет перед сотрудниками лаборатории и объяснили, в

чем дело, все оживились, начали задавать вопросы, внимательно вглядываться в Лермонтова. Это

понятно: каждому хочется знать, каков он был в жизни, дополнить новой чертой его облик. Поэтому

все так охотно, с готовностью, от души вызываются помочь, когда речь идет о новом портрете

Лермонтова.

В комнате, куда привели нас, портрет положили на столик с укрепленной над ним лампой вроде

кварцевой, какие бывают в госпиталях и в больницах. Но через ее светофильтры проходят одни

только ультрафиолетовые лучи.

Задвинули плотные шторы, включили рубильник. Портрет засветился, словно в лиловом тумане.

Краски потухли, исчезли тени, и вижу: уже не произведение искусства лежит предо мною, а грубо

размалеванный холст. Бьют в глаза изъяны и шероховатости грунта. Проступили незаметные раньше

трещины, царапины, след от удара гвоздем, рваная рана, зашитая Слоевым...

— Это вам не рентген, — замечает Татьяна Алексеевна шепотом.

— Вижу, — отвечаю я ей.

— А полосы видите под шинелью?

— Вижу.

— Под сюртуком и впрямь что-то просвечивает, — говорит Татьяна Алексеевна вполголоса.

— По-моему, не просвечивает.

— Вы слепой! Неужели не видите? Пониже воротника безусловно просвечивает.

— Нет, не просвечивает.

— Да ну вас! — Татьяна Алексеевна сердится. — Неужели же вам не кажется, что там нарисован

другой мундир?

— К сожалению, не кажется.

— Мне уже тоже не кажется! — со вздохом соглашается Татьяна Алексеевна.

Работники лаборатории разглядывают каждый сантиметр холста, поворачивают портрет, делятся

мнениями.

— Как ни жаль, — говорят, — а существенных изменений или каких-нибудь незаметных для глаза

надписей на полотне этим способом обнаружить не удается, и мундира там тоже нету. Видны только

какие-то небольшие поправки.

— Ничего у него там нет, — соглашается Татьяна Алексеевна и с гордостью добавляет: —

Предупреждала я вас, что все будет видно как на ладошке! Прямо замечательные лучи!

А криминалисты смеются:

— Есть еще инфракрасные...

ГЛАЗА ХУДОЖНИКА

Написанное карандашом письмо при помощи инфракрасных лучей можно прочесть, не раскрывая

конверта. Это потому, что бумага для инфракрасных лучей полупрозрачна. А сквозь карандаш они не

проходят. Документ, залитый кровью или чернилами, в свете инфракрасных лучей читается

совершенно свободно, потому что лучи проходят сквозь кровь и чернила и натыкаются на

типографскую краску. Благодаря этому свойству самые ловкие махинации — подделки, подчистки,

поправки на деловых бумагах, на облигациях, в денежных ведомостях — инфракрасные лучи, можно

сказать, видят почти насквозь.

Если бы в составе красок, которыми написан портрет, оказались краски, не прозрачные для

инфракрасных лучей, то тайна мундира была бы раскрыта.

Портрет сфотографировали в инфракрасных лучах и с лицевой стороны и с обратной, но и этим

способом ничего невидимого так и не увидели.

Не оправдались мои расчеты! А между тем, кажется мне, способ доказать, что это лермонтовский

портрет, один: обнаружить у него другой мундир под этим мундиром.

«Э, — думаю, — лучи лучами, а это — искусство. Здесь нужен живой человек. Посоветуюсь с

Кориным. Это художник замечательного таланта, тончайшего вкуса, глаз у него острый. Поможет!»

Позвонил ему, попросил зайти в Литературный музей.

Встретились. Привел его к портрету.

Вот, — говорю, — Павел Дмитриевич, хочу услышать ваше мнение: может ли тут оказаться под

мундиром другой мундир или нет? пи рентген, ни ультрафиолетовые лучи, ни лучи инфракрасные

ничего не показывают.

— А что вы хотите узнать? — тихим голосом и неторопливо спрашивает Корин.

— Хочу установить, кто изображен на портрете.

— Так, мне кажется, это довольно ясно: Лермонтов, очевидно?

— Позвольте, как вы узнали?

— По лицу узнаю: похож! А по-вашему, кто это?

— И по-моему, тоже Лермонтов.

— Так в чем же дело?

— Дело в том, что у меня нет доказательств.

— Как же нет! Главное доказательство — сходство.

— Но ведь сходство — не документ!

— Так вы же не спрашиваете документы у своих знакомых, прежде чем поздороваться с ними, —

так узнаёте! — улыбается Корин.

— Верно! Но согласитесь, Павел Дмитриевич, — отвечаю, — сходство можно оспаривать. Есть

люди, которые с вами и со мной не согласны. Считают, что не похож.

— Как же так — не похож? — недоумевает Корин. — Овал, пропорции, черты лица —

лермонтовские. Писано с натуры. В хорошей манере. В тридцатых годах. Мастер безусловно очень

умелый. А почему, собственно, вас интересует, есть ли другой мундир?

— Да этот мундир не подходит.

— Ах, вот что! Понятно! Но, к сожалению, вмешательства чужой кисти здесь нет, — озабоченно

говорит Корин. — Снизу кое-где видны мелкие авторские поправочки. И все. Расчищать портрет

незачем. Вы его только испортите.

— Что же вы посоветуете?

— Поищите другой способ утвердиться в вашей точке зрения. Такой способ, мне кажется, должен

существовать. Идите от лица, от сходства. У меня лично оно сомнений не вызывает.

ВТОРАЯ СПЕЦИАЛЬНОСТЬ

В то время, когда я еще жил в Ленинграде и работал в Пушкинском доме, сдружился я с Павлом

Павловичем Щеголевым. Его уже нет, к несчастью. Он умер еще в тридцать шестом году.

Это был молодой профессор, очень талантливый историк, человек великолепно образованный,

острый.

У него я познакомился с его другом — известным юристом, профессором Ленинградского

университета Яковом Ивановичем Давидовичем, большим знатоком трудового законодательства.

Сидя в кабинете у Щеголева, я не раз бывал свидетелем необыкновенной игры двух друзей. Яков

Иванович еще в передней, еще потирает руки с мороза, а Пал Палыч уже посылает ему свой первый

вопрос:

— Не скажете ли вы, дорогой Яков Иванович, какого цвета были выпушки на обшлагах колета

лейб-гвардии Кирасирского ее величества полка?

— Простите, Пал Палыч, это детский вопросик, — снисходительно усмехается Яков Иванович,

входя в комнату и раскланиваясь. — Что выпушки в Кирасирском полку были светло-синие, известно

буквально каждому. А вас, в свою очередь, дорогой Пал Палыч, я попрошу назвать цвет ментика

Павлоградского гусарского полка, в котором служил Николай Ростов.

— Зеленый, — отвечает ему Пал Палыч. — А султаны в лейб-гвардии Финляндском?

— Черные!

— Ответьте мне, дорогой Яков Иванович, — снова обращается к нему Пал Палыч, — в каком году

сформирован Литовский лейб-гвардии полк?

— Если мне не изменяет память, в тысяча восемьсот одиннадцатом.