— Соскучился... Лучше б совсем не приезжал.

— Ну, об этом не будем, — быстро сказал он. — Дело сделано, чего уж теперь... А ребенка видеть я имею право — по закону. Разве нет?

Надя хотела что-то сказать, но тут в комнату вбежала Ирочка.

— Я буду балериной! — громко сказала она.

— Мы это уже слышали, — улыбнулся отец, притягивая девочку к себе. — А какие у вас планы на сегодня?

— Встреча с папулей, — язвительно сказала жена. Бывшая.

— Нет, я серьезно.

— Пойдем в лес! За грибами! — сказала Ирочка. — Мама, ты вчера обещала!

— Возьмете меня с собой? — спросил отец.

Мать пожала плечами.

— Кто тебя не пускает?

Ирочка чуть нахмурилась — ее смутила интонация маминых слов. И папа тоже какой-то странный...

— Обязательно надень сандалии, — строго сказала мать. — Не вздумай идти в лес босиком.

— А корзина у вас есть? — спросил отец.

— Нет, я мешок возьму, — сказала Надя.

— Какой мешок? — удивился он.

— Какой, какой. Полиэтиленовый.

— А, ладно. Тогда я буду в свой портфель складывать, — и он выгрузил из портфеля на стол папку с бумагами, потрепанную книжку стихов, блокнот, бутылку сухого вина, куклу, и кулек с конфетами: — А про подарок-то я совсем забыл! Это, Ирочка, тебе. И конфеты.

— Ей конфеты нельзя, — сказала мать.

— Ну... тогда сама съешь, — усмехнулся он. — Ты ведь сладкое любишь.

— Любила, — сказала Надя и прикрикнула на Ирочку: — Долго ты будешь копаться? Полчаса обуться не можешь!.. И молока обязательно выпей — сколько раз тебе повторять?

— Парное? — спросил отец.

— Теплое, противное, — поморщилась Ирочка. — Я люблю холодное.

— От холодного ангина будет, — проворчала мать.

— А давай вместе выпьем, — предложил отец. — Ты стаканчик, я стаканчик. Чокнемся?

Ирочка согласилась. Они чокнулись и выпили по стакану парного молока. Отец с утра ничего не ел. Да и вчера — что он ел вчера? — он и не помнил.

В лесу было душно. Утром на землю пал густой туман, а потом, когда припекло солнце, влага стала испаряться, и дышать было трудно, как в бане.

Ирочка собирала землянику, напевала песенки. Отец шел рядом, держа девочку за руку. Обильная лесная паутина липла к его лицу, а дочка проходила снизу, под паутиной.

— Вот еще ягодка! — радовалась она. — А вот — еще одна. Это мне, это папе, это опять мне, это маме...

— Ешь сама, — отказался отец.

Мать раздвигала траву палочкой — искала грибы, но грибов не было.

— А какие тут водятся? — спросил отец.

— Хозяйка говорила — маслята.

— Сомневаюсь, — сказал отец. — Здесь слишком сыро. Маслята любят, где посуше... и чтобы сосны, елочки.

— А я ракушку нашла! — закричала Ирочка.

— Это улитка, — сказал отец. — Улиточка, улиточка, где твоя калиточка?

— Еще, еще! — захлопала Ирочка в ладоши. — Еще чего-нибудь сочини.

— Выставила рожки. А где твои ножки? — продолжал отец.

— Еще!

— Да хватит вам, — сказала мать.

— Еще, еще!

на ходу сочинял отец, глядя на влажную рогатую мордочку, высунувшуюся из маленькой розовой раковины.

— Ой, здорово! — запрыгала Ирочка. — Я тоже буду стихи сочинять! Улитка волнуется — раз! Улитка волнуется — два! Улитка волнуется — три!.. а дальше? — и она посмотрела на отца.

— Лесная стихия — замри! — сказал он. — Но так нечестно. Это, деточка, не творчество. Это плагиат. Надо не чужое переделывать, а свое сочинять... Ну, а где же обещанные грибы? — и он повернулся к жене... к бывшей.

— Да кто их знает, — отмахнулась Надя. — Я сама первый раз за грибами пошла. Может, дальше попадутся.

— Пошли в ту сторону, — предложил он. — Вон туда, где солнышко греет... там наверняка маслята.

— Все-то ты знаешь, — усмехнулась она. — Даже в грибах разбираешься.

— А как же, — и он быстро глянул на нее. — Я ведь детство провел в деревне, с бабушкой.

— Знаю, знаю, — кивнула она. — Сирота. Нестареющий романтик. Поэт-неудачник.

— Почему — неудачник? — удивился он.

— А кто же ты? Конечно, неудачник...

— Ошибаешься, — добродушно возразил он. — Я вот недавно новую поэму написал... А ты говоришь...

— Написал, но не напечатал, — сердито сказала она.

— Ну, разве это главное? — и он тихо рассмеялся.

Она что-то проворчала — он не расслышал. Некоторое время шли молча.

— Ты все в той же конторе? — спросила она, наконец.

— Бросил, — махнул он рукой, и опять рассмеялся.

— А где работаешь?

— Нигде.

— Как это — нигде? — она даже остановилась. — Чем же кормишься-то?

— А чем бог пошлет...

— Я серьезно!

— И я серьезно.

— Так, может, с тобой договор заключили? — ехидно спросила она. — Аванс, может, дали?

— Ничего мне никто не дал. Успокойся. Тебе-то зачем волноваться?

— Как это — зачем?.. постой... но как ты живешь? На какие шиши?

— А-а... тебя, вероятно, волнуют алименты, — и он посмотрел на нее с холодной улыбкой. — Да, должен тебя огорчить — алименты будут мизерные.

— Дурак, — почти с ненавистью сказала она. — Ох, дурак же ты.

И оба опять замолчали. Только Ирочка что-то мурлыкала, собирала свою землянику.

— Никогда, никогда я тебя не понимала, — сказала вдруг Надя, — и никогда не пойму. А, может, ты притворяешься?.. Иногда мне кажется, что ты просто бездельник. Тунеядец.

— Может быть, ты и права, — согласился он, на этот раз без улыбки. — Это ведь смотря с какой точки... — он вдруг остановился, тронул ее за плечо: — Вот глянь сюда — что ты видишь?

— Где?

— Да вот, прямо, перед твоим носом, — настаивал он.

— Ничего не вижу, — растерялась она.

— Да ты приглядись! — и он ткнул пальцем.

— Ах, это... ну, паутина... паук.

— Какой он — можешь сказать?

— Что значит — какой? Паук и есть паук. Противный. Страшный.

— Это если с точки зрения мухи... тогда, конечно, страшный.

— Да ну тебя к черту! — рассердилась она, но он удержал ее за руку.

— Смотри, — сказал он, — внимательней посмотри — и увидишь: паук замер, будто распятый на собственной паутине... но это он только притворяется — я, мол, распятый, я мертвый, меня вовсе нет... а теперь! — и он дунул на паука. — Смотри, как он плавно спланировал вниз — будто на парашюте! — и раскачивается в сеточке-паутинке, словно в гамачке... а вот я еще разок дуну — и паук встрепенулся, и, как матрос, вскарабкался вверх по серебряной, прозрачной своей веревочке...

— Ну и что? — перебила она. — К чему ты клонишь?

А он без улыбки посмотрел на нее, посмотрел пристально, внимательно, с любопытством. С таким же почти любопытством он только что разглядывал паука.

— А я нашла! — закричала Ирочка. — Масленок, масленок!

— К сожалению, червивый, — сказал отец, надламывая рыхлую грибную шляпку. — Ну ничего, не огорчайся. Если один попался, значит, будут и хорошие.

Он и тут оказался прав — вскоре стали встречаться молоденькие маслята, упругие, маленькие, скользкие. А потом и несколько груздей попалось, и волнушки, и много сыроежек, и даже один белый гриб, боровик. Ирочка радовалась вовсю, она оказалась самой удачливой.

Парная духота в лесу постепенно рассеялась, дышать стало легче.

сочинила наконец-то Ирочка и засмеялась так звонко, что мать с отцом одновременно вздрогнули: она — от раздражения, а он — от счастья.

Алексея Иваныча проводили на пенсию. И банкет был, и все конторское начальство присутствовало, и речи торжественно-печальные, произносились, и кучу разных подарков преподнесли. Сперва Алексей Иваныч хотел все организовать в ресторане, но потом передумал и созвал гостей домой. Квартира у него была небольшая — две комнаты, — но комнаты просторные, с высокими потолками. В самой большой комнате поставили рядом три стола, кадку с огромной пальмой отодвинули в угол, комод вытащили в маленькую комнату — и стадо не хуже, чем в любом ресторане. Даже лучше. Директор конторы в своей речи сказал, что здесь, «под этой развесистой пальмой», в кругу друзей и сослуживцев, «мы провожаем лучшего бухгалтера нашего треста», и так далее, в таком же трогательном духе. И другие — тоже очень красиво говорили.