— Евгений Петрович!.. О чем ты? — Драшкин даже расческу выронил, наклонился, взял, стал отмывать под горячей водой, бормоча при этом: — Ради вас же старался... доброе слово спешу молвить — в вашу же пользу.

— Доброе слово?.. От ваших добрых слов тошно становится. Уши вянут. Разве не видели, как скривился Корытов?

— О, какой вы мнительный, — сказал Драшкин, снова начиная причесываться, подымаясь на цыпочки. — Нервный, нетерпеливый... ух, какой горячий! Вы слишком торопитесь, голубчик. А зачем? Куда? И так все знают, что вы — перспективный работник. Хорошая карьера вам обеспечена. Так что не тратьте зря нервные клетки, их всего четырнадцать миллиардов... — и Драшкин внезапно хихикнул, обрадованный собственной шуткой.

— Проклятый гном... — прошептал Раков.

— Что? — испугался почему-то Драшкин. — Как вы сказали? А за что так? Го... голубчик!.. Вы что, ненавидите меня?

— Хватит прикидываться, — сказал Раков. — Я все ваши делишки знаю. Досье имеется.

Драшкин побледнел, протрезвел, испуганно уставился на Ракова.

— За что же, голубчик? — взмолился Драшкин почти искренне. — И это вы — с вашим будущим, с вашим умом, талантом — и против меня? Зачем? Я и так скоро уйду. Зачем вам со мной сражаться-то? Стоит ли вам силы богатырские тратить на такого... гнома!.. Сами, сами сказали, сами так пошутили. Стоит ли? Я ж вам не враг. Ну, не друг, не друг, согласен... но и не враг. Я вам никто, я для вас — очередная ступенька, на которую вы шагнете для дальнейшего триумфального взлета. Зачем же со ступенькой-то сражаться, голубчик? Вы меня пугаете, ей-богу. У меня уж был один инфаркт, в прошлом году, теперь из-за вас второй будет... — и Драшкин скривил губы, чуть не плача. Полез во внутренний карман пиджака, достал стеклянную трубочку с валидолом, вытряхнул на дрожащую ладонь таблетку, сунул под язык, тяжело вздохнул. — Ох, Евгений Петрович, Евгений Петрович... грустно с вами разговаривать. После таких разговоров жить не хочется.

— Да, — кивнул Раков. — Жить не хочется — это точно.

И он вышел из туалетной комнаты. Остановился, закурил.

Почти следом за ним вышел и Драшкин.

— Пошли в зал, голубчик, — тронул он Ракова за локоть. — Зачем нам ссориться? Пошли к столу.

Голос его был просящий, улыбка робкая. И это — грозный начальник?

— Хорошо, — кивнул Раков. — Я сейчас приду. Забудьте мои злые слова... я погорячился, простите.

— Что вы, что вы! — обрадовался Драшкин. — Пустяки. И вы на меня тоже не сердитесь. Я вам еще пригожусь. А теперь пошли за стол! Цыплята наши совсем, вероятно, застыли. Если их Корытов, конечно, не сожрал!.. — и Драшкин звонко засмеялся. — Большой обжора этот Корытов... вы не знали? В прошлую субботу у меня на даче умял шестьдесят вареников! А? Нет, вы только представьте, голубчик, — шестьдесят вареников! Ну, пошли же, пошли!..

— Идите, я скоро приду. Докурю сигарету.

Драшкин ушел, пританцовывая.

Раков переждал минуты две — и тоже зашел в зал. Огляделся.

...В дальнем углу, недалеко от двери, ведущей в банкетный зал, сидели за столиком двое: Надежда и Закатов. Да, двое, только двое, точнее: вдвоем. Шампанское, коньяк, ваза с яблоками и виноградом. Закатов очень элегантен, даже усы аккуратно подстриг. Надежда бледна, чем-то расстроена. Он смотрел на них издалека, и сейчас Надежда почему-то вдруг показалась ему такой одинокой, такой сиротливо-беспомощной... как тогда, в прошлом году, когда он узнал про ее семейную трагедию. «А как же ангина?» — подумал Раков.

Он подошел к их столику.

— Добрый вечер, господа, — поздоровался шутливо. — Ничего, если я присяду?

— А, Ракитин. Привет, старик. Садись к нам... выпей. Я тут коктейль сочинил — «Моцарт и Сальери»... попробуй.

— Какой состав?

— Шампанское с синильной кислотой! — рассмеялся Закатов. — Разумеется, шучу. Да лучше попробуй. Или ты не один?

— Я не один, — сказал Раков. — Но это все равно. Хочу побыть с вами... если вы, конечно, не против.

— Ради бога, старик.

— У нас там банкет... скучища.

Надежда смотрела на него сердито, даже ноздри ее дрожали от возмущения.

— У кого — у вас? — не понял Закатов.

— Ну, у шефа моего. Юбилей. Вся контора собралась.

— Значит, не просто так? У меня тоже — повод есть, — и Закатов пригладил усы. — Новая книжка вышла, в Москве.

— Поздравляю.

— Спасибо. Ну, давай, старик, тяпнем.

— Не возражаю... Надежда, и вы пьете шампанское? Оно ведь холодное, а у вас ангина...

— Прошла моя ангина, — огрызнулась Надежда.

Раков выпил.

— Что грустишь, старина? — спросил Закатов.

— Не знаю... какое-то предчувствие... все кажется, будто что-то случится с минуты на минуту...

— Послушайте, Ракитин, — перебила Надежда. — Мне ваша недавняя шутка совсем не понравилась — так и учтите!

— Какая шутка? — не понял Закатов.

— Вздумал меня разыгрывать! — она сердито откинула челку. — Я к нему, как дура, подскочила, обрадовалась — привет, говорю, Ракитин! А он — пардон, мадам, я никакой не Ракитин. Я, видите ли, Раков.

Закатов рассмеялся:

— Ну, старушка... ловко тебя разыграли! — и привычным жестом обнял ее за плечи.

Раков закрыл глаза.

— Никакого розыгрыша не было, — сказал он глухо.

— То есть?

— Моя настоящая фамилия — Раков, — сказал Раков. — А Ракитин — мой псевдоним. Могу показать паспорт...

— Паспорт?.. Да ну-у, старик, зачем нам твой паспорт? — смеясь, отказался Закатов. — Не один ли черт? Раков, Ракитин, Петров, Иванов, Сидоров... не все ли равно? Если хочешь знать — я тоже никакой не Закатов!.. Моя настоящая фамилия — Похлебкин. Понял? А? Но это ж смешно — поэт Похлебкин!

— Грибоедов — тоже смешно, — сказала Надежда. — И Ломоносов — смешно.

— Что? — не понял Закатов. — Ну да... я и говорю — смешно. Вот я и взял псевдоним. И ты, старик, правильно сделал. Ракитин — звучит куда лучше, чем Раков.

— А я не согласна, — возразила Надежда. — Мне Раков больше нравится...

— Вы не о том... вы оба не о том говорите! — и Раков тоскливо покачал головой. — Вы совсем не так меня поняли. Даже — совсем не поняли. Я взял псевдоним вовсе не ради благозвучия.

— А зачем?

— Для конспирации, вот зачем. Я сделал это давно, лет пятнадцать назад, — когда впервые отдал стихи в «Кырскую зарю»... тогда я еще учился в мединституте. Мне было стыдно, что я пишу стихи.

— Стыдно?! — удивился Закатов. — Как это — стыдно?

— А вот так. Мне всегда было стыдно, когда я писал, сочинял, давал читать... и сейчас стыдно. Мне вообще кажется очень стыдным — Заниматься литературой. Ну, не могу я точно объяснить!.. Мне кажется, во всем этом есть что-то неприличное, ей-богу... Стыдно, и все. Будто раздеваешься при всех...

— Что за комплексы? — усомнилась Надежда. — Опять ты нас разыгрываешь?.. Что ж тут стыдного — писать стихи?

— Стихи я давно не пишу, — продолжал спокойно-отчаянно Раков. — Я понял: поэзия и ложь — синонимы. А вокруг и так слишком много вранья... Проза куда ближе к правде. Я, извините, пишу роман. Ох, как это постыдно-отвратительно звучит: «Я пишу роман»... Вот уж лет десять я его пишу. Все не могу закончить... все пишу, пишу, пишу. Нет, не пишу. Я его только сочиняю... — вот в чем мой главный стыд. Я не умею писать, никогда не буду уметь, я уж немолод — не научусь, нет терпения учиться, нет желания, нет свободы, нет воли, нет времени!..

— Старик, что ты плетешь? — испугался Закатов. — О чем ты? Ничего не могу понять!..

— Погодите. Я скажу все. Я каждый день пишу, пишу, пишу... И все это очень плохо получается. Я писать не умею, я умею только сочинять... понимаете? И мне стыдно! Во мне нет убежденности, что это вообще серьезное дело — литература. Я не верю в это, как не верю почти ни во что. И поэтому — не могу заниматься всерьез... Нет, я вижу — не смог объяснить. Я не то говорю, не то, совершенно не то!

— Может, вы пьяны? — осторожно спросила Надежда. — Или очень устали?.. Я вас совсем не узнаю.