— Что, что?

— Что? Да ведь приехали.

Автобус стоял на краю большого села.

— Чуть в Ивановку не уехали!

И тут же поднялся невообразимый гвалт и хохот. Оказывается, это было ужасно, просто невероятно смешно — что они чуть не уехали в Ивановку.

Они мигом выпорхнули и тут же убежали куда-то в первый переулок.

Они убежали, а песня осталась.

Автобусный маршрут только краешком задел большое село и повернул в сторону. А он уже чего-то ждал, какой-то хорошей встречи…

И вскоре догадался, что встреча состоится. Да, да, состоится! Об этом оповестила молодая береза, стоявшая у самой дороги. Оповестила и тут же скрылась за поворотом.

И вот опять окатило его мощным сияющим разливом. Богатства самых разных цветов — от густо-рубинового до бледно-янтарного — были столь могучи, что, пожалуй, вместительный автобус, бежавший по дороге, показался бы стороннему наблюдателю маленькой букашкой посреди холмов великолепных драгоценностей, разбросанных невероятно сильной, безудержно щедрой рукой.

И как музыкальное сопровождение ко всему не переставало звенеть:

Да, соловьиная, и все будет хорошо! И будет радость в сестричкиных глазах. Пойте, девушки! Пойте, хорошие!

Он едет, туда, где все устроится и все разрешится. И родительский дом будет приветствовать веселыми окнами. Все нормально. И люди ничего. Бывают, правда, как говорят докладчики… Пока еще… Иногда… Порой… Подчас… Временные трудности. Случайные шероховатости. Ладно, согласимся. Пусть временные!

Все они временные — все эти… Как появились, так и уйдут. Потому что вон висят в колдовском лесу багряные и оранжевые фейерверки и указывают дорогу в прозрачную белую даль. А то, что там осталось, позади… Да чепуха все это! В самом деле мелочи жизни.

…Его встречали и провожали охваченные золотым заревом леса. Живые фейерверки из багряной листвы покачивались на легком ветру и были самыми надежными ориентирами. Золотая осень салютовала всеми своими цветами и красками, празднуя окончательную победу.

…Потом был поздний вечер, он шел по широкой сельской улице, глубоко вдыхал свежесть живой земли и, загораясь нетерпением, ускорял шаг. Ни сестрички, ни брата, ни снохи он не застал. Но было главное: дом смотрел на улицу ярко освещенными окнами и ждал. И трогательно-глупые племянники выскочили на стук калитки и побежали к нему. А он поспешил им навстречу, потому что страшновато за них стало — бегут так, что вот-вот кто-нибудь шлепнется со всего маху. Потом появились братан со снохой и под конец — сестричка, которая, наверное, бросила там, в клубе, своего кавалера прямо посреди танца и примчалась.

Потом была раздача подарков с ахами, охами, с укоризнами: «Да зачем это!»

Был веселый стол на скорую руку, но со всем свежим или малосольным. А брат почему-то пристально приглядывался к нему и советовал:

— Ты, может, в клуб вон с Иркой пойдешь, развеешься?

— Нет, что угодно, только не это.

— Ладно, мы завтра компанию сорганизуем, развеселим.

— Чего-нибудь другое, только не это.

— А что это ты какой-то измотанный. Случилось чего? — он все приглядывался, приглядывался.

— Да так, мелочи жизни.

Тут они втроем приступили к нему и не успокоились, пока не вытянули из него все.

— Ну так бросай это дело к черту и приезжай сюда, — заключил брат без долгих рассуждений.

И он вдруг подумал: почему и в самом деле не приехать. Но тут же возразил:

— А что я тут буду делать?

— Здрасте! — в один голос отозвались братан со снохой. — У нас экономисты вон как нужны.

Он сказал, что весь в долгах, а рассчитываться нечем. Они удивились, откуда у него долги.

— Да я же за эту чертову комнату вперед за полгода уплатил! — в сердцах воскликнул он.

— Ну, это не беда, — ответил брат, подумав. — Пять сотен тебе хватит?

— А они что у тебя валяются?

— Это твои, — вдруг заявил брат с улыбкой. — Твоя доля от дома.

— От какого дома?

— Да ну от того, в котором мы живем, — Федор потрепал его по плечу. — Мать же нам его на троих завещала. Вот и забирай свою третью часть.

Странно как-то, сколько уж лет, как матери нет, а жизнь здесь все идет по ее завещанию и наказам. И сколько он помнит себя, всегда так было в этом доме. После смерти отца тоже долго так же: отец наказывал, отец советовал, отец завещал. Завтра надо будет сходить на их могилы.

— Да ты не слушаешь меня, что ли? — донесся до него голос брата. — Я говорю, мать на троих нам дом завещала. Вот и забирай свою третью часть.

— Ты что ее продал, эту третью часть?

— Как я ее мог продать? — Федор засмеялся. — Эх ты, экономист! Отложил на книжку долг для тебя.

— Да ну тебя к черту. Какая там доля — вон у тебя их трое!

— А они им сейчас ни к чему.

— Так Ирине отдай.

— А ей тоже не в надобность. Она пока школьница. Вот станешь на ноги — сам и отдашь.

Он удивился: до чего же все просто. А сестричка все обхаживала да оглаживала его и повторяла:

— Приезжай, братка, приезжай.

— В общем, завтра все решим окончательно… Утро вечера мудренее, — заключил вдруг Федор, вставая. — А сейчас… На реку пойдем?

— А вот туда я с радостью.

— У меня там три «морды» стоят. С прошлой недели не проверял.

Он вспомнил, что «морды» — это такое рыболовное сооружение, продолговатое, наподобие свиного рыла, сплетенное из талов.

Спустя немного времени, он шел за братом по лесной тропинке и думал, до чего же все просто. И удивлялся себе — как это он почувствовал, что надо именно сегодня сюда ехать и вовремя вспомнил про дом. И неприятно даже было представить, как бы шло дальше, если бы не поехал. Те радостные и одновременно неопределенные надежды, которые поднялись в нем, когда он вглядывался в лучезарный разлив осени, теперь перешли в твердую покойную уверенность.

— Ты, может, навсегда тут у нас осядешь, — услышал вдруг он голос брата. — Обженим тебя. Дом срубим.

— Навсегда нет. Вот если не надолго, а там…

— Опять в город?

— Ну да.

— Эк тебя там присосало.

Вскоре Федор пошел отыскивать припрятанный где-то крюк, которым доставал «морды», а он лег на траву возле берега. Расслабившись, он с удовольствием прислушивался к шелесту листьев да к легкому, убаюкивающему плеску речной волны.

— Объясни мне вот что, — попросил он брата когда тот вернулся с крюком в руке. — Если скажем, на кухне вода из крана каплет, то будто прямо тебе на мозги. А тут плещет — и, наоборот, так хорошо, даже убаюкивает. Почему? Ведь там вода и тут вода? В чем же дело?

— Да ну тебя, — отмахнулся Федор. — Не о том думаешь. Тебе сейчас о другом думать надо. Иди вон помоги.

— Подожди. Дай еще послушать.

— Ну, как знаешь.

А на реке все больше свежело. По-над лесом поднималась луна.

ДАВНЯЯ ИСТОРИЯ

В полшаге от нее слева шел он — строго как по ниточке. И все присматривался к ней. И прислушивался к тому, как сердито вжикают по спрессованному снегу тротуара новейшие сапожки — под лаком, кажется, ну да, под лаком, думал он, самый последний крик. Красные. И со шнурочками. И шуба тоже под ее стать — натуральный, черный каракуль, волосок к волоску — вся на ней так и дышит, волнуется и пронимает до глубокого вздоха. Но не в этом дело, а в том, что он никак не мог догадаться, почему же она молчит, и от этого мучился.

Так-то. Жил-был веселый студент Бобров. Был удачливым студент Бобров. Зачеты, курсовые сдавал с присвистом. По сессии шел без труда. Так шел что завидовали те, которым все дано и с которые только одно спрашивается: ради бога учись и закончи. Он и к стипендии неплохо прирабатывал. И ни к одной денежной стерве на поклон не ходил. Он очень был доволен собой. Он всем был доволен. А потом — бац! — и попался на крючок студент Бобров, как карась-верхогляд.