Колдовкино проклятое творенье.

И Лихослав зарычал. Ступая в круг, Евдокия многого ожидала, но вовсе не того, что увидела.

Озеро круглое изрядной синевы. Сосенки по берегам стоят аккуратные, что уланы при королевком дворце. Травка зеленая… камни белые… лепота, ежели б не твари, на камнях лежащие. Сперва‑то Евдокия и не поняла, кто они… вроде и волки, да только этаких огромных волков ей видывать не доводилось.

— Навьи, — подсказала колдовка, взявши Евдокию под руку, прямо‑таки подруга сердечная, ежели со стороны глянуть. — Людоеды… но прежде людьми были… звались.

Дюжины две тварей на бережку лежало.

К Евдокии повернулись, вперились красными глазами.

Смотрят.

Рычат.

И от рыка этого, который катается от края до края озерца, по воде рябь идет, будто бы дрожит оно от страха. Что уж про Евдокию говорить.

— Передумала? — поинтересовалась колдовка ласково так.

— Нет.

Не сожрут.

Как‑нибудь… если до сих пор не сожрали. Да и не на волков Евдокия глядит, но на бережок зеленый и зверя, что на оном бережку растянулся.

Узнал ли?

Оскалился, рявкнул, и стихли волки.

Смирились.

Но все одно следят за Евдокией с надеждою, вдруг да ошибется, вдруг оступится, нарушит какое, одним им известное правило, и станет добычей. Тогда не жить ей долго. А колдовка хохочет — заливается:

— Хорошую свиту собрал твой супруг, не находишь? — и ступает на травку зеленую, Евдокию за собою тянет, к волкам. — Под стать себе самому… они и вправду людьми были. Уланами королевскими, теми самыми, которые ведьмаков приказ исполнили. Помогали людей в жертву приносить.

Колдовка шла.

И Евдокия за нею, стряхнуть бы мертвенную бледную ручку, которая на локоток легла, будто бы колдовка Евдокию придерживает.

— Вот и стали они людожорами… а ведьмак, который дело это дурное затеял, пастырем волчьим. Ходить ему до скончания веков по селам да весям, — шепчет колдовка на самое ухо, да только волки слышат все. — Искать грешные души, которые смерти повинны… как наберет столько, чтоб хозяин доволен остался, так и получит свободу. И быть может, не только он…

— Я в детстве тоже сказки любил, такие, чтоб пострашней, — откуда взялся Себастьян, Евдокия не поняла, видать, просто шагнул следом в заклятый каменный круг.

Ненаследный князь волков не боялся.

Или, что верней, страху не выказывал.

— И каково, князь, в сказку попасть? — колдовка руку убрала.

— Да… не сказать, чтобы весело, — признался Себастьян. — Со стороны оно как‑то… не так близко к сердцу принимается.

Лихо лежал.

Смотрел прямо на Евдокию, и она видела себя в желтых его глазах, нелепую, всклоченную… небось, княжна Вевельская не имеет права подобным образом выглядеть, даже ежели в сказку попала.

Тем более, что в сказку.

Страшную.

А в сказке всего‑то надобно, что подойти и поцеловать, тогда и спадут чары колдовские…

— Погоди, — Себастьян не позволил шагнуть к бережку. — Давай сначала условия уточним, а то… сказка сказкой, но ошибиться легко.

Прав он.

И Евдокия сама должна была подумать о том, что веры колдовке нет.

— Условия… — та усмехнулась кривовато, глянула поверх Себастьяновой головы. На кого?

На ведьмака.

И он тут, что не удивительно. Стоит, руки на груди сцепил, разглядывает пейзаж и по лицу его не понять, об чем думает.

— Условия простые… сумеет заставить его подняться, — палец колдовкин указал на Лихо, — и я сниму свое заклятье. Свободен будет. А нет, то и… останетесь здесь.

— Дуся…

Хочет сказать, что еще не поздно передумать?

Поздно.

И не перстень черный тому причина. Раскалился, потяжелел, будто напомнить желал Евдокии, в чем ее долг состоит. А она и без перстня помнит.

Про долг. Но и не только… долг — это слишком мало, чтобы решиться… кто бы осудил, отступись она? Кто бы понял… никто.

— Я… попробую… — Евдокия шагнула к камню.

К зверю.

К человеку, который спрятался в зверином темном обличье. У Лихо глаза вовсе не желтые… синие и яркие, как небо, но не нынешнее, уродливое, намалеванное будто бы, настоящее, которое высоты необыкновенной.

У Лихо руки ласковые.

А когти… когти исчезнут, Евдокия знает.

И рычит… пускай рычит… а после ворчать станет, что она, Евдокия, полезла туда, где женщинам не место вовсе, наворчавшись, обнимет. Скажет, что любит. Евдокия ведь верит, что он любит.

Клялся ведь.

В любви и вообще… трава под ногами хрустит, рассыпается стеклом… и стекло это Евдокия чувствует, точно нет на ней больше ботинок с толстенною подошвой. В этако любой осколок увяз бы, но… это правильно, чтобы, ежели как в сказке… девица за женихом шла, девять сапог железных сносила, девять караваев медных изгрызла… а Евдокия так и не одного.

Так пускай трава хрустит.

И дорога это длинней, чем представлялось. Странное место… конечно, только в подобном волшбу и творить.

— Здравствуй.

Желтые глаза глядят внимательно.

Звериные? Человечьи?

Чьи?

Не понять.

— Я… скучала…

Дышит.

Жаром опаляет кожу, и тянется, того и гляди, коснется Евдокии. Ляснут клыки, пробивая шкуру, вопьются в горло, и не станет тогда ее… а и пусть так, как угодно, но не одной.

Без него.

Лихо почти позволил коснуться чешуйчатой своей шкуры, и в самый последний лишь момент отстранился, оскалился.

Зарычал глухо, упреждающе.

— Что ж, — сказала колдовка, не пытаясь скрыть радости в голосе, — не помнит он тебя, Евдокия, дочь купеческая.

Не помнит.

Но и не тронет, потому как обещал еще тогда, когда был больше человеком, чем зверем… не трогают волкодлаки тех, кого избрали парой.

— Лишек, — она все же коснулась чешуи, сухой да горячей, будто камни на солнцепеке. — Пожалуйста, Лишек… встань…

Она говорила, шептала на острое ухо глупости какие‑то.

Рассказывала.

Плакалась, жаловалась, да без толку… слушал. Оскалившись, рыча, но слушал… и не тронул, да только и не поднялся. Когда же Евдокия попыталась за загривок ухватить, то и вывернулся, толкнул мордой в грудь так, что покатилась она по траве к превеликой волчьей радости.

И вправду стеклянная.

Все руки изрезала, и волки, кровь почуявши, пришли в немалое беспокойство.

— Хватит, пожалуй, — сказала колдовка. — Видишь, Евдокия, не желает он идти с тобой, а стало быть, мой будет.

— А мне можно попробовать? — влез Себастьян, и на взгляд колдовкин изумленный, небось, не ждала она от ненаследного князя этакой прыти, ответил: — Что? Я, между прочим, тоже за ним явился. По болоту шел? Шел. С нечистью всякой дело имел? Имел. Не отступил? И значится, это условие выполнено. А что до прав моих, то, конечно, мы с ним не венчаны в храме, но одна мать нас на свет родила. И это, как по мне, тоже считается.

— Ты…

— Он прав, — прогудел тяжелый ведьмаков бас, от которого и волки, вскочившие было, вновь на камнях распластались. — Позволь ему попробовать.

— Тоже целовать станет?

А про Евдокию словно и забыли. И к лучшему, пусть… пусть получится у Себастьяна… может, он какое слово заветное знает… и конечно, в сказках все дело в любви, да наяву выходит, что любви этой недостаточно.

— Ну, стало быть, здравствуй, брат, — Себастьян к волкодлаку подступал с немалой опаской.

И убедившись, что жрать его прямо тут не станут, на руку поплевал, о штаны вытер и протянул, стало быть, приветствуя.

— Не могу сказать, что счастлив видеть тебя в этаком обличье… помнится, меня некогда матушка и за крылья пеняла, десткать, излишние сие эпатажно… хорошо, что тебя не видит. Не то, чтобы меня оно сильно впечатляло… клыки там, когти… чешуя… я тоже могу так, но видишь ли, дорогой братец, люди в Познаньске ограниченные, не поймут — с, ежели на бал и в чешуе…

Руку пожимать Себастьяну не спешили.

Отгрызать тоже, что, безусловно, не могло не радовать. Конечно, метаморфы — твари живучие, да… мало ли, как знать, отрастет новая аль нет. Проверять, насколько далеко живучесть метаморфов распространяется, Себастьян не собирался.