Тех двух, Шкадаревича и Сазонова, он при первом же случае направил в стрелковую роту. И они больше к нам не вернулись. Но большую часть людей, которые были в те дни вокруг меня, — одних я знал лучше, других почти совсем не знал, я видел, как они вели себя, — я бы назвал достойными.

Они никуда не лезли без нужды, но всегда оказывались на своем месте. Они знали и страх — жизнь-то у всех одна! Но умели быть сильнее и своего страха, страданий и горя. Они сразу угадывались. Они возбуждали доверие, тайную неосознанную симпатию. Так возникало то чувство общности, без которого немыслимо на войне.

В те дни с суровой печалью думал я: всех бы, кого я знаю, кого встречал, проверить бы их, пропустить через эту огненную купель. И затем еще долгие годы, уже после войны, госпиталей, не раз смотрел я на людей и с жестоким любопытством прикидывал: а каким ты был бы там? И редко мог отважиться что-либо определенное решить. Слишком много условностей окружает нас в обыденной жизни. И человек — великая тайна в этом великом и загадочном мире.

Томило меня ожесточение. Я старался не думать об Иване, о наших утратах, о смерти Веры, забыть ее, как будто ее и не было, как будто мы так и не встретились. И не она лежала на холме за рекой, могильный горбик занесло снегом, и над ним торчала одна фанерная дощечка со всем тем, что пишут на этих смертных дощечках. Я убеждал себя, пытался уговорить себя, что Вера оставалась в той прошлой давней жизни, к которой не виделось возврата, потому и о встрече не надо было думать и не на что было надеяться.

Меня крепило ожесточенное упорство, его трудно было поколебать, оно требовало действия. Это состояние предельного ожесточения, готовность на крайние усилия не оставляли меня все время, пока я жил этой жизнью переднего края. Потом и оно прошло. Война была большой, и судьба поворачивала нас по-разному. Но тогда я не мог без каждодневного дела.

И я искал его. И находил. На войне легко находить дело, если тебя не пригнула, не придавила опасность.

Продолжались атаки. Штурмовали большую деревню на холмах, с высокой церковью, в ясную погоду колокольня была видна издали, километров за десять, Кресты называлась деревня. Ночью начинали собирать стрелковые роты, на рассвете они подходили к валу; подковообразный, он концами упирался в каменную ограду, немцы облили снежный вал водой, прорубили внизу бойницы, они сидели, как в крепости. Здесь был главный пункт обороны. Сюда направлялись наши усилия.

По льдисто отсвечивающему валу молотила тяжелая артиллерия, штурмовали его наши самолеты, но, очевидно, не хватало согласованности в общих действиях. Когда наши стрелки подходили к валу, немцы оказывались на месте и встречали жестоким огнем. Атака захлебывалась. Наши стекали в низину, прикрытую морозным туманом, а на откосе оставались убитые и тяжелораненые.

Мы минометами поддерживали атакующих.

Виктор понимал меня и всегда уступал это право: управлять огнем минометов. К тому же ему, политруку роты, по неписаным правилам, надлежало находиться на огневой. «Укрепляй моральный дух», — посмеивался Борис. Я числился командиром взвода, и этим определялись мои обязанности.

— Я пошел… — говорил я Борису. И если было настроение, добавлял: — Бувай!

Борис взглядывал на меня своими круглыми желтыми глазами, молча кивал головой.

И я шел на наблюдательный пункт, просто возле ветлы вырыли снежную яму, сделали неглубокий ход сообщения и назвали наблюдательным пунктом. По цепочке — два-три человека — команда передавалась на огневую. Конечно, нужен был провод, телефон, но у нас, минометчиков, его не было. Мы завидовали артиллеристам, у них и стереотруба, и рация. Вырыли блиндаж, потолок в три наката, поставили железную печурку. Борис любил бывать у них. Он и за стрельбой наших минометов часто наблюдал оттуда.

Я расспросил тех, кто бывал поближе, ходы сообщения у немцев шли сразу за валом, неглубокие, в полметра. По рассказам и по своим наблюдениям составил схему огневых точек, — немцы все время меняли расположение своих пулеметов, но в этой смене я уловил определенную систему.

Прежде всего мы пристреляли вал. Взблескивал дальний огонек разрыва — наши минометы едва доставали туда, стреляли с дополнительными зарядами — менял прицел, вспышки не было, значит, взрывалась мина за валом. Как только наши поднимались в атаку, мы открывали шквальный огонь из всех наших шести минометов. Видно, мы досаждали. На нас обрушивались артиллерия и тяжелые немецкие минометы.

Но часто нам приходилось умолкать по другим причинам. Не хватало мин…

У нас начались большие строгости. Запретили днем ходить по передовой, боеприпасы теперь подвозили только ночью, кухня приезжала в ранних сумерках и поздно вечером. В деревнях, где размещались тылы, днем прекращалось всякое движение. Деревни словно бы вымирали. Старшина жаловался на неудобства: ночью получать продукты, днем кухни запрещалось разжигать, попробуй успей к вечеру приготовить обед и ужин. Пополнение (стрелковые роты получили небольшие пополнения) влилось незаметно в глухие ночные часы.

Командный пункт полка передвинулся к реке. Командный пункт дивизии размещался где-то неподалеку за ним, в деревне.

Наконец-то прибыл новый командир дивизии. Говорили, плакал старик, когда принимал дивизию. «Каких людей погубили, я бы с такой дивизией до Берлина дошел». Солдатская молва любит красочные подробности и трогательные детали. Поди разберись, что было здесь правдой, что выдумкой. По этому же солдатскому телеграфу узнали мы, что наш новый командир воевал с первых дней войны, вывел свою старую дивизию из окружения, шел по городу Т. впереди, рядом со знаменем, в мундире, но босиком, сапоги расползлись… Виктор припомнил, что слышал раньше фамилию генерала: во время гражданской войны был он известным командиром партизанских отрядов в Сибири. Когда арестовали Блюхера, пострадал и наш генерал. Освободили его перед самой войной, а самую войну он начал в старом звании комбрига, и только после того, как он вывел дивизию из окружения, ему присвоили звание генерал-майора. Он был награжден орденом Ленина, и будто сам Сталин прислал ему поздравительную телеграмму. Так оно было или не так, но генерал круто наводил порядки: он сменил начальника боепитания дивизии, отстранил от должности начальника штаба нашего полка.

«За то, что штаб не располагал проверенными данными об огневых точках противника на нашем участке», — сказал Борис. Его вызывали в штаб, поговаривали, будто он должен был возглавить полковую разведку, а прежний помощник начальника штаба по разведке был уже снят или собирались снять его в ближайшее время.

Ходили слухи, генерал каждую ночь появляется на передовой, то в одном полку, то в другом. Командир нашего батальона предупредил командиров рот, чтобы те были наготове.

Он и у нас появился ночью, часов около одиннадцати. Мы с Борисом прошли к минометам, чтобы проверить установки вешек для ночной наводки, а Виктор поотстал, деловито мочился на дорожке. Генерал откуда-то сбоку вышел прямо на него. В серой шапке-ушанке, в валенках, белом полушубке, небольшой, подвижный. За ним человек пять автоматчиков. Один из автоматчиков, тот, что шел поближе к генералу, чуть сбоку, здоровенный парень с оттопыренной губой, отчетливо и требовательно сообщил, адресуясь то ли к Виктору, то ли к нам на огневую: «Командир дивизии».

Виктор, оробел он, что ли, от неожиданности, вместо того чтобы уступить дорогу, позабыв о необходимости упорядочить свой туалет, начал было докладывать:

— Товарищ генерал!.. Минометная рота первого стрелкового…

— Мотню застегни, — прозаически посоветовал генерал и, обходя Виктора по снегу, вышел к нашим минометам.

Автоматчики, посмеиваясь, оживленно перешептываясь, потопали мимо сконфуженного Виктора за ним. Я, вытянувшись, стоял возле крайнего миномета.

— Достает? — спросил генерал и мотнул головой в сторону смутно темневшей на дальнем холме церкви.

Тут в сумеречном лунном свете разглядел я его поближе. Узкие лезвия глаз. Набрякшие, утомленные веки. Лицо морщинистое, с запавшими щеками. Скорбно-строгий изгиб рта.