– Вот за это можно и… схлопотать! – Он закрыл ей рот поцелуем. – Будешь еще дразниться?

– Смотря что мне за это будет, – кокетливо состроила глазки Лизавета.

– Напрашиваешься?!

– Напрашиваюсь! – вздохнула возлюбленная и, сдернув с себя простыню, открыв наготу своего тела, спросила: – Чем я хуже Венеры Урбинской?

Новые объятья и новые поцелуи доказали, что Лиза Раневская нисколько не хуже всех Венер, вместе взятых…

Они уснули под утро. Прежде чем край моря зарделся, Алексей вспомнил слова, где-то прочитанные, которые ему понравились. Он прошептал их на ушко женщине:

– Бог, а секс без любви – это грех? Да что вы привязались к этому сексу! Без любви – все грех!

Следующий день был солнечным, чистые краски неба, моря и зеленых пиний сливались в гамму голубого, синего и темно-зеленого. Прозрачный ароматный воздух разносил запах цветущих олеандров. Завтрак на террасе отеля казался необыкновенно вкусным, хотя ничем не отличался от обычного континентального завтрака для путешественников. Но Лизе и Алексею в это утро все казалось особенным. Энергия любви наполняла их от макушки до кончиков пальцев. Они торопились на пристань, чтобы насладиться вторым днем в Венеции.

Вапоретто, как и накануне, привез их к церкви Вивальди, и они направились к площади Сан-Марко. Им хотелось посмотреть Дворец дожей.

Сейчас, при дневном свете, Палаццо Дукале, как называют его итальянцы, был еще более красив, чем вечером. Пока Алексей делал наброски дворца с разных ракурсов и крупных фрагментов капителей колонн, Елизавета, стоя за ним, наслаждалась уникальной архитектурой Палаццо.

– Что ты молчишь? – не отрываясь от эскизирования, спросил архитектор.

Раневская, обычно бравшая на себя роль гида, на этот раз стояла молча, завороженная тем, что видела. Поташев оторвался от рисунка и, взглянув на нее, спросил, цитируя Булгакова:

– Королева в восхищении?

– Не то слово, – ответила ему девушка и стала объяснять: – Знаешь, нам в Академии одна преподавательница говорила, что Палаццо Дукале – это дворец, перевернутый с ног на голову.

– Как это? – не понял ее спутник.

– Она объясняла это тем, что, дескать, стройные, ажурные колонны находятся внизу здания, а крепкая и монолитная стена его расположена в верхней части. Дескать, возникает ощущение, что слишком хрупкие колонны держат мощный верх, понимаешь?

– На самом деле нижний этаж здания опирается на вполне массивные колонны, разве ты не видишь? – Алексей указал карандашом на ряд колонн, которые он сейчас зарисовывал.

– Конечно же, я вижу! Но для того, чтобы в этом убедиться, нужно было приехать сюда и увидеть всю эту волшебную работу… Когда смотришь репродукции, фотографии, то этого не видишь и не понимаешь. Ты посмотри, как здесь переливаются друг в друга три стиля – готика, мавританский стиль и Ренессанс, а сквозная колоннада нижнего этажа поддерживает объем стены, и это создает ложное ощущение хрупкости и легкости.

– Посмотри на галерею второго яруса! – Алексей спрятал альбом и принялся фотографировать; ему хотелось не упустить ни одного архитектурного элемента, ни одного ракурса. – Этот двойной ряд колонн, но уже тонких и высоких, словно бы декоративных. На самом деле они служат опорами третьему ярусу. И создают движение вверх. Ох! Какой роскошный зубчатый аттик венчает дворец!

Неожиданно Лиза крепко схватила его за руку. Она молча показывала пальцем в сторону дворца, не того фасада вдоль лагуны, который рисовал архитектор, а другого, который образовывал вместе с собором Святого Марка ансамбль площади. Второй фасад был так же прекрасен, как и первый, но Поташев решительно не понимал, почему она с таким волнением ухватилась за его руку.

– Леша! Это какая-то мистика! – выдохнула Раневская. – Ты только представь себе! Последние три года я с упорством, достойным лучшего применения, ездила в Париж. Спроси меня почему?

– Не стану спрашивать, и так знаю! Зачем люди едут в Париж? Ну…

– Ты не понял. Я ездила в Париж посмотреть Мане.

– И что?

– И то. В первый раз я приехала по работе. Посмотреть Мане для нашей будущей выставки в музее. Но Мане не оказалось на месте, его лучшие картины отправились куда-то на выставку. Потом я снова и снова приезжала в надежде увидеть-таки Эдуарда Мане. Мне казалось, что все сотрудники музея д’Орсе знают меня, как какую-то фанатичку! Потому что, входя в музей, три года подряд я с безумным взглядом спрашивала: «Где Мане?!»

– Могу себе представить! – улыбнулся Поташев.

– Они, наверное, принимали меня за городскую сумасшедшую! Короче, Мане я так и не застала. Стоило мне отправиться в Париж, как картины Мане уезжали на гастроли! А теперь – полюбуйся!

На фасаде Дворца дожей висела большая афиша, на которой был изображен знаменитый мальчик-флейтист, персонаж одной из самых известных картин художника, и было написано: «RITORNO A VENEZIA». В переводе это означало: «Мане возвращается в Венецию».

– Вот и скажи после этого, что чудес не бывает! – Смеясь, Лиза поспешила на выставку, крепко держа возлюбленного за руку.

Итак, Мане вернулся в Венецию. Почему «вернулся», спросит дотошный читатель? Потому что в молодые годы он приезжал сюда учиться у великих венецианских мастеров. Уникальная экспозиция разместилась в Палаццо Дукале, радуя любителей искусства. На выставке было представлено множество работ Эдуарда Мане. Но для одной из картин понадобилось специальное разрешение президента Франции, чтобы она могла покинуть пределы страны. Однако главная интрига арт-проекта «Мане возвращается» состояла в том, что картины Мане размещались в залах дворца рядом с произведениями других гениев.

Как уже было сказано, в молодости Мане, как и другие художники его круга, много копировал классические полотна Лувра, в том числе и картину Тициана «Венера Урбинская». Работая впоследствии над «Олимпией», он с удивительной свободой и смелостью придал новый смысл хорошо знакомой ему композиции.

В экспозиции Палаццо Дукале «Олимпия» и «Венера Урбинская» располагались на одной стене. Лиза и Алексей, как и другие посетители выставки, смотрели поочередно на обе картины, сравнивая их.

На полотне Тициана изображена златокудрая синеглазая венецианка с перламутровой кожей. Она стыдливо прикрывает рукой лоно. На ее ложе спит собачка – символ верности. Да и все второстепенные детали рассказывают зрителям о том, что скоро свадьба. На втором плане служанки роются в сундуке и перебирают приданое красавицы венецианки. Картина – нужно отдать должное гениальному Тициану – не мифологизирует жизнь. И хотя его модель названа «Венерой Урбинской», по сути, зрителю рассказывают историю о близящемся браке и приятных хлопотах, связанных с матримониальным событием.

«Олимпия» совсем иная. Прямо в глаза зрителю смотрит парижская куртизанка – Викторина Меран, именно она позировала Мане для «Олимпии», и не только для нее. Глядя на это живописное полотно, Раневская вспомнила стихотворение Бодлера:

– Леша! Посмотри, у нее на шее – бархатный шнурочек, каким в модных бутиках перевязывают дорогие покупки, с крупной жемчужиной, которая лишь доказывает, какая восхитительная покупка предлагается… – Девушка надолго задержалась у картины, она все никак не могла насмотреться на «Олимпию».