– Вот это да!

– Ты еще больше удивишься, когда узнаешь, как звали маму Иоанна Крестителя!

– Как?

– Елизавета, представь себе! – Девушка смотрела на него с улыбкой.

– Правда? Твоя тезка? Тогда… – Мужчина вскочил, чмокнул ее в губы и снова уселся. – Слушай! А почему ты до сих пор ни разу не попросила, чтобы я тебя увековечил? Мы ж все-таки в Венеции! А ты – такая эффектная девушка! На тебя итальянцы все время пялятся!

– Во-первых, я не люблю фотографироваться. А во-вторых, для памяти о Венеции достаточно самой Венеции.

Следующим пунктом их маршрута был собор Санти-Джованни-э-Паоло – один из самых больших и известных соборов Венеции. Вторым, не менее распространенным названием собора, в соответствии со спецификой венецианского диалекта, было Сан-Дзаниполо. Однако, прежде чем войти в храм, они обошли вокруг интересный конный памятник.

– А наброски делать будешь?

– Сперва посмотрим, а потом вон там, за столиком кафе, сделаю почеркушки.

– Памятник кондотьеру Коллеони, – не дожидаясь вопроса, сообщила Елизавета, добавив: – Его автор, скульптор Андреа Верроккио, между прочим, учитель Леонардо да Винчи.

Собор Дзаниполо их потряс тем, что они даже не могли представить себе столь огромный пантеон внутри небольшого пространства, каким оно казалось снаружи. В этом соборе удивительным образом соединились, не ссорясь между собой, элементы романской, готической и ренессансной архитектуры. Множество саркофагов и великолепных скульптур демонстрировали посмертную славу дожей венецианской республики. Можно было провести здесь не один час, восхищаясь красотой и величием Дзаниполо.

– Вот теперь мы заслужили по чашечке кофе! – Ей хотелось еще немного побыть возле уникального собора, подождать, пока впечатления улягутся.

Они расположились в кафе, открытая терраса которого выходила прямо на фасад Сан-Дзаниполо и памятник кондотьеру Коллеони.

– А не съесть ли нам капрезе[8] с замечательным сыром моцареллой? – У мужчины вдруг проснулся аппетит.

– С удовольствием! Знаешь, этот английский чай только пробуждает голод.

После салата они пили кофе. И разговор их шел об увиденном.

– Хорош, – сказал Алексей о памятнике Верроккио. – Пожалуй, только у Микеланджело я видел такую внутреннюю силу. – Он глубоко задумался.

Лиза не прерывала паузу в разговоре. Ей нравилось сидеть в открытом кафе на этой площади, смотреть на фасад собора, на памятник работы Андреа Верроккио и тихонечко радоваться удаче, которую ей подарил Бог.

Словно услышав ее мысли, Алексей неожиданно сказал:

– А ведь Создатель никому из нас, никому вообще внятно не сообщает, в чем смысл жизни.

– Ты думаешь, мы сами не в состоянии ответить на этот вопрос?

– Конечно, Создатель говорит с нами самим течением нашей жизни, учит нас на наших же ошибках…

– Или дарит нам минуты такой красоты.

– Было бы логичным предположить, что наш индивидуальный смысл жизни Создатель запрограммировал именно в нас.

– Ага! Разместил где-то записочку. Или записал на флешку, которая лежит неизвестно где, спрятана до поры.

– Не будет же он размещать информацию о нашем строго индивидуальном смысле жизни в ком-то или чем-то другом? Ну, я не знаю, в книге какой-то хорошей, в Библии например.

– Представляешь, а вдруг мы ее не прочтем, задание не поймем и не выполним? – Девушка рассмеялась такому своему предположению. Но Поташев хотел довести свои рассуждения до конца.

– Да-да, именно задание. Ведь смысл ничем не отличается от задания – поставили мы его себе сами или кто-то извне. Так вот, получается, что смысл этот – если он, конечно, есть, – зашифрован где-то в нас самих. Мы можем долго сокрушаться по поводу того, что Создатель не сообщает его нам как-то внятно, чтобы не было никаких сомнений, – но сами понимаем, что это пустое занятие. Итак, ищем в себе!

– Леша! А давай еще побродим, – предложила его спутница.

Они оставили гостеприимную площадь и направились в сторону площади Сан-Марко. Уже наступал неспешный летний вечер. Голубей, неотъемлемой детали Сан-Марко, из-за падающих на город сумерек на площади уже не было. Но зато звучала музыка. Она лилась поочередно из двух кафе, находящихся напротив друг друга. Алексей с Елизаветой вскоре сообразили, что это своеобразное состязание музыкантов, и уселись на стульях одного из кафе, чтобы послушать этот импровизированный концерт. Им открылась совершенно иная красота легендарной Пьяццы. Ночью все было по-другому: подсветка, фонари, музыка и ощущение нереальности происходящего. Живые оркестры из кафе на площади старались вовсю. Вокруг собиралась любопытная публика вроде наших путешественников: люди смотрели, слушали и иногда даже подпевали и подтанцовывали. Музыка была знакомая, нетрудно угадывались фрагменты этого попурри из классики. И вдруг, среди этих классических звуков, они услышали что-то очень знакомое, но это была совсем не классика. Они не могли поверить своим ушам! А когда до них дошло, они стали хохотать, как ненормальные. Это была песенка Никулина из фильма «Бриллиантовая рука» про зайцев, со знаменитым припевом «А нам все равно!». Публика (было много русских туристов) смеялась, а оркестр продолжал наигрывать эту мелодию. Было невероятно забавно стоять на площади Сан-Марко поздно вечером и слушать мелодию из фильма «Бриллиантовая рука».

Вот на этой веселой ноте они завершили свой первый день в Венеции. Вернулись на пристань возле церкви Вивальди и, сев на вапоретто, отправились в Лидо ди Езоло.

На ресепшене у портье лежали ключи от их номеров, они их взяли и поднялись на третий этаж, где находились одноместные номера, куда они заселились вчера поздно вечером. Поташев прилетел в аэропорт Марко Поло. А Раневская приехала автобусом из Австрии.

Оказавшись на этаже, путешественники, не сговариваясь, направились к номеру Лизы. Она неспешно (мысленно удивляясь тому, что у нее дрожат руки, а ноги совсем ватные) открыла дверь, они вошли в комнату, женщина машинально повернула ключ в замке, но дальше все происходило так быстро, молниеносно, точно эта ночь была последней в их жизни.

Сумка, платье, босоножки летели в одну сторону, джинсы, футболка, теннисные туфли – в другую. Последние тряпочки, приметы цивилизации – белье – срывались с разгоряченных тел как ненавистное препятствие на пути к такому желанному, такому восхитительному нагому телу. Поцелуи были жаркими, объятья сплетались так крепко, что, казалось, ничто и никогда не разъединит их. Это первое слияние стало таким бурным, таким упоительным, точно оба они были изголодавшимися без телесной любви схимниками.

– Ты спишь? – спросил Алексей.

– Нет, я думаю. – Она повернулась на бок и поправила влажные темные волосы на его лбу.

– О чем? О чем ты думаешь? Мне все про тебя интересно!

– О своем возрасте, – вздохнула она.

– А что не так с возрастом? Ты боишься, что меня посадят за секс с малолеткой? – улыбнулся мужчина, проводя кончиком пальца по ее плечу, талии и бедру.

Она рассмеялась приятным грудным смехом.

– Мне щекотно. – И закутавшись в простыню, сообщила: – С точки зрения людей девятнадцатого века, я глубокая старушенция. Потому что мне – тридцать с хвостиком. Маме Джульетты было двадцать восемь лет. Марья Гавриловна из «Метели» Пушкина была уже немолода (по словам Пушкина!): «Ей шел двадцатый год». А знаешь, что писал Пушкин, когда ему было шестнадцать? «В комнату вошел старик лет тридцати»!!!

– Какой кошмар! Какой ужас! Ты старуха?

– Ты тоже хорош! Тебе скоро будет… Слушай. А сколько тебе лет?

– Мне-то? – Поташев сделал такое глупое лицо, что Лиза просто зашлась от смеха.

– Тебе-то, тебе-то!

– Ну-у… Мне-то тридцать семь годков.

– Так ты почти такой же старый, как интриган Ришелье!

– Это который в «Трех мушкетерах»? Весь в красненьком такой? И в шапочке красненькой?

– Ага. Красная шапочка! Старикашечка!