Ершов Петр Павлович

Осенние вечера

Вечер I.

Вместо предисловия

Страшный лес.

Дедушкин колпак.

Рассказ о том, каким образом дедушка мой, бывший у царя Кучума первым муфтием, пожалован в такой знатный чин.

Об Иване-трапезнике и о том, кто третью булку съел.

Вечер II.

Чудный храм.

Панин бугор

Повесть о том, каким образом мой дедушка, бывший при царе Кучуме первым муфтием, вкусил романеи и как три купца ходили по городу. Рассказ, исполненный грации.

Ершов Пётр Павлович.

Осенние вечера.

Рассказы от скуки.

Вечер I.

Вместо предисловия.

-- Эй, кто там? Дверь кабинета отворилась, и на пороге показалась фигура старого казака, в молчаливом ожидании приказа. Между тем отставной полковник пробежал записку, бывшую у него в руках. Сколько можно было при беглом взгляде рассмотреть размашистые строки записки, дело шло о приглашении на вечер человек четырех приятелей полковника. -- Возьми эту записку и ступай к Николаю Алексеевичу, Он уж знает, что ему делать с нею. -- Слушаю,-- был ответ казака, и дверь затворилась снова. Полковник зажег сигару и стал ходить взад и вперед по комнате. Воспользуемся несколькими минутами молчания, чтобы познакомиться с хозяином. Ему было лет под 50; седина прокрадывалась уже на подстриженной под гребенку голове и на густых усах. Но полное румяное лицо, бодрая осанка и пламенные глаза, нередко бросавшие искры одушевления, -- все это придавало ему такую свежесть, которой позавидовал бы не один юноша нашего бледного века. Отслужив 30 лет царю и отечеству, ветеран взял отставку, не столько по утомлению от службы, сколько по желанию молодой прекрасной своей жены. Порядочный капитал, принесенный ею в вено полковнику, дал ему средства жить если не роскошно, по крайней мере, спокойно и независимо. Счастливый женой, любимый приятелями, уважаемый в обществе, Безруковский (фамилия полковника) смотрел на осень дней своих глазами мира и довольства. Если прибавим к тому, что он был не чужд современной образованности, христианин делом и мыслью, философ в жизни и поэт в мечтах, еще не покинувших седеющую его голову, то абрис портрета его будет кончен. Через четверть часа казак воротился. -- Ну, что? -- Сказали: будет исполнено. -- Хорошо. Зажги свечи в зале и готовь чай. -- Слушаю. Через несколько времени четверо приятелей Безруковского один за другим вошли в залу. -- Тысячу спасибо, миллион спасибо, господа, -- сказал Безруковский, искренне пожимая им руки. -- Милости просим сюда, к чайному столу. За отсутствием жены, мне поручено исправлять должность хозяйки. И надеюсь так хорошо исполнить свою обязанность, что верно получу от нее благодарность. Вот сигары, вот трубки! Прошу покорно! Пока гости садятся к столу, размениваясь общими фразами ежедневного разговора, столь естественного между приятелями, нелишнее познакомиться с каждым из них, хотя в самом легком очерке. Первый из них, тот, к кому адресована была записка с просьбою пригласить остальных, был мужчина лет 35. Усы и военный покрой его сюртука намекали, что он был тоже питомец Марса, хотя уже оставивший знамена своего предводителя. Спокойный и какой-то рассудительный взгляд голубых его глаз и несколько флегматические движения давали ему вид солидности, а приветливая улыбка, почти не сходившая с его губ, говорила ясно, что он находится в мире с собой и с ближними. Друзья прозвали его Академиком, сколько вследствие классической его наружности, столько же и за положительность его суждений, иногда отмеченных легкою иронией. Другой гость был Таз-баши, питомец Руси и Татарии, с приметно угловатыми чертами лица, с узкими глазами, полными веселости и лукавства. Резкая интонация голоса и неудержимая живость движений, при небольшом росте, давали ему характер резвого мальчика-шалуна, несмотря на 30 годов и эполеты без звездочек. В наружности третьего гостя особенно кидался в глаза прекрасный очерк лица умного и мечтательного. Легкая смугловатость загара сказывала, что он наблюдал природу не из окон своего кабинета, а особенность его манер, не лишенных грации, говорила, что он хотя и не чужд принятой светскости, но и не раб ее. Друзья звали его Лесником, намекая на страсть его -- жить вдали от города, на лоне природы. Богатые сведения его в естественных науках нисколько не имели педантической учености: напротив, он расцвечивал их всем блеском поэтического колорита, потому что природа была для него не столько книгою житейской мудрости, сколько откровением тайн создания, отголоском собственных его дум и мечтаний. Наконец, последний гость поражал в своей особе странным сближением приятного, почти женского лица с едкою насмешкою на губах. Способность его -- подмечать слабую сторону жизни, доходила до того, что в самых очевидных проявлениях красоты -- в жизни и искусствах -- он прежде всего схватывал эти небольшие пятна, которых не чуждо ни одно творение рук человеческих. Но кто ближе узнавал его благородную душу, его строгость, однажды-навсегда принятых правил, тот переставал его бояться и в искрах насмешки открывал пламень добра и сочувствия. Немец по предкам, но русский по вере и воспитанию, он носил в себе более элементов последней нации, хотя друзья не иначе называли его как фон и Немец. Между тем гости заняли места вокруг стола, на котором самовар пел уже свою вечную песню и стаканы дымились ароматным чаем. -- Вот в чем дело, господа, -- начал Безруковский, откинувшись на спинку дивана. -- Прошу выслушать меня внимательно и потом, по соображению вашему, дать ответ. Самое главное, или, лучше, первое, в моей речи то, что теперь у нас осень, с своими длинными вечерами, с грязью во дворе и на улице и с убийственною скукою в душе. -- Да. Полковник недаром провел два дня своего затворничества. Начерченная им картина осени делает честь его наблюдательности, -- сказал Таз-баши как будто про себя, прихлебывая чай из стакана. -- Не знаю, -- продолжал Безруковский, показывая вид, что он не слыхал насмешливого замечания Таз-баши,-- не знаю -- разделяете ли вы в одинаковой степени со мною это последнее обстоятельство, то есть скуку. Может быть, в отношении ко мне тут участвует разлука с женой; но, во всяком случае, я уверен, что никто из нас в настоящее время не может похвалиться большим весельем. Не правда ли, господа? -- Далее, -- сказал Академик, внимательнее всех слушавший хозяина. -- Далее возникает второй пункт моей речи, то есть, коли скучно, так надобно искать средств убить эту скуку. -- Всемирная истина! -- протянул Таз-баши своим резким голосом. -- Поэтому, господа, не угодно ли вам будет поголосно сказать ваше мнение о таком важном предмете. Начнем с младшего, и пусть г. Татарин первый скажет нам -- какую мысль внушает ему закон предопределения. -- Гм, -- начал Таз-баши. -- Подать совет можно скоро, а дать ему толк -- дело не минутное, говаривал покойной памяти дедушка мой, бывший, как вам известно по истории, первым министром при царе Кучуме. Но хотя нить моего разума и коротка для длины подобного вопроса, однако ж, оставляя рассудительную медленность моего дела, я, по русскому обычаю, скажу не думая, то есть не то чтобы не думая, а отложив подумать после, когда уже будет сказано. Итак, вот вам мой ответ. От скуки, которою страдает почтеннейший наш хозяин, выпишем поскорее его благоверную; а от нашей скуки -- станем чаще собираться у него попить хоть чай, если не дадут чего-другого лучшего, и разбирать разные планы и предположения, какие только придут в высокоблагородную голову. Первое -- экономно, а второе, -- по крайней мере, очень весело. -- Друг Таз-баши, -- сказал улыбнувшись Безруковский,-- пословица русская говорит: " делу время и веселью час". Спрячь пока свою шутку за пазуху, чтобы при случае снова блеснуть умом-разумом, а теперь, когда речь идет о деле, попробуй-ка, как ни тяжело тебе это, сказать что-нибудь дельное. -- Но уж я в этом нисколько не виноват, если вашему высокоблагородию все речи мои кажутся бесконечною и, пожалуй, бестолковою шуткой. Моя уж участь такова, что в самых премудрых словах моих видят одну бессмыслицу. Если же ты хочешь мнения, высказанного в рамках системы, с приличными знаками препинания и придыхания, спроси Академика. А я остаюсь при моем мнении, каково бы оно ни было. -- Итак, господин Академик, хоть и не в очередь, а потрудись отвечать на придирку этой задорной татарской особы. -- С большим удовольствием, -- отвечал Академик, поглаживая усы свои левою рукою. -- По моему мнению, в видимой бессмыслице татарина есть капля и русского смысла. Берусь на этот раз быть толмачом его кучумской мрачности. -- Завидная должность! -- вскричал весело Безруковский. -- Но и не так-то легкая,-- процедил сквозь зубы Немец, подняв глаза к потолку. -- Изволите видеть, -- продолжал Академик. -- Свидание наше у кого бы то ни было из нас, все-таки первое условие -- провести приятно вечер: но здесь и запятая. -- Я угадал, что не обойдется без знаков препинания,-- шепнул Таз-баши Безруковскому. -- Обыкновенный приятельский разговор, -- продолжал Академик, -- из общих мест и будничных мыслей удовлетворяет только при редком свидании. А частые встречи требуют беседы, которая имела бы цель более интересную, чем простой разговор о том о сем и о другом подобном. Следовательно... -- Еще академическое словечко, -- снова шепнул Таз-баши. -- Следовательно, чтоб придать большую ценность нашей беседе, -- продолжал Академик, не обращая внимания на выходки татарина, -- надобно предположить какую-нибудь известную цель и, судя по ней, определить план беседы. -- Но уж в таком случае моя милость будет на последнем плане, -- промолвил Таз-баши, не могший удержаться, чтобы опять не вклеить своего словечка. -- Разумеется, -- сказал Безруковский. -- Это и мое мнение. Говорить красно могут и татары, а русский толк требует разумного разговора. Таз-баши посмотрел по сторонам и, по-видимому, сбирался что-то сказать, но Немец шепнул ему в это время на ухо: " Молчи, иначе дашь повод к торжеству хозяина, подтвердив истину его замечания". -- Что касается до цели, -- снова начал Безруковский, -- то за ней ходить далеко нечего. Свободная мена мыслей и чувств, частные взгляды на жизнь в различных ее проявлениях, суд настоящего, мечты о будущем -- это, кажется, не скудный источник для приятной беседы. Только, во всяком случае, допустив цель, не будем связываться предметом. А то господин Таз-баши разом пожалует нас всех в академики. Татарин не пропустил случая толкнуть локтем соседа своего -- Академика. -- Без сомнения, -- сказал Таз-баши. -- Общество друзей -- не ученое общество, и приятельский разговор -- не академический диспут. Но позвольте спросить, господин Президент (я заранее даю вам этот титул с должным почтением), кто же из нас должен назначить тему для нашей беседы? И притом, согласна ли будет данная тема расположению прочих собеседников? А то, пожалуй, вы вздумаете говорить о дядюшке, когда мне хотелось бы помянуть тетушку. -- Кто даст тему?--сказал Безруковский. -- Обстоятельство, случай, пожалуй, одушевление! Не смейся, Таз-баши. Я вижу по лукавым глазам твоим, что ты хочешь сказать: целиком из риторики. Я не спорщик на слова. По мне всякое правило, хотя бы взятое из детской прописи, имеет цену и значение, коль скоро оно основано на разуме. Я сказал: случай, обстоятельство -- и остаюсь при сказанном. Вот, например, теперь, что мешает нам начать беседу об этом предмете и развить мысль не по правилам рассуждения, а в живой, одушевленной беседе. -- Сохрани нас Аллах, -- вскричал Таз-баши, взмахнув руками. -- Внутренность моя содрогается при одной мысли о подобном препровождении времени. И скажите, что мне, -- неучу между учеными, татарину между русскими,-- что мне делать при этих беседах? А сплю я и так, благодаря Богу, очень спокойно. -- Значит, ученость в сторону. Быть так! Но все-таки, если нить разговора коснется подобных вещей... -- Так сказать: аминь, и только! -- прервал Таз-баши, приплюснув об стол свою сигару. Собеседники рассмеялись. -- Я думаю, -- начал Лесник, до тех пор хранивший молчание, -- всего лучше призвать на помощь воспоминание прошлого. С каждым из нас жизнь разыгрывала более или менее занимательную драму, каждый смотрит на мир и людей с особенной точки зрения. Поэтому рассказы о своем житье-бытье не будут лишены занимательности. -- Дай себя расцеловать, мой добрый леший,-- вскричал Таз-баши, сделав жест объятия. -- Ты хоть смотришь исподлобья, но видишь лучше, чем эти дальнозоркие господа своими открытыми глазами. По крайней мере, ты прочел в душе моей, как в книге. А уж потешил же бы я вас моими рассказами -- не о себе... Что жизнь моя в этом омуте русской жизни!.. А о моем покойном дедушке, бывшем у царя Кучума первым министром. То-то был хан -- сливки ханов! Зато и ум министра его -- море безбрежное. -- Ну, а вы, господа, как? -- спросил Безруковский, обращаясь к Немцу и Академику. -- Я согласен, -- был ответ Академика. -- Пожалуй, -- сказал Немец. -- Только вы знаете, что я не любитель нежностей. -- Так что же, -- отвечал Академик. -- Твои рассказы будут солью нашей беседы. -- А мои так патокой, право, патокой, -- подхватил Таз-баши, припрыгнув на стуле. -- Итак, дело почти слажено, -- сказал Безруковский,-- остается приступить к исполнению. -- Впрочем, господа, -- начал Академик, -- рассказы о себе не мешают рассказам и о других, по примеру дорогого нашего Таз-баши, который уж наперед тает при воспоминании о своем пресловутом дедушке. Таз-баши низко поклонился. -- Но еще слово. Если сюжет приведет нас к какому-нибудь важному спорному пункту, то, я думаю, не мешает приостановить нить рассказа и перебросить слова два-три для объяснения. -- Виллах-биллях ( ради Бога)! Это что за речи? -- вскричал Таз-баши, открыв свои узкие глаза до возможной степени. -- А знаешь ли, что говорит ваша же пословица: бочка меду да ложка дегтю. Во всяком случае, я заранее протестую против всякого насильственного вторжения в область моего рассказа. -- Ну, твой рассказ будет иметь особую привилегию, на которую я первый согласен, -- сказал Безруковский, улыбаясь. --- Да притом к словам Таз-баши трудно будет привить какую-нибудь мысль, -- прибавил Немец. -- Даже не позволю привить и бессмыслицы, -- возразил Таз-баши, -- сколько бы твоя немецкая голова не была способна на такие вещи. -- Значит, дело окончательно решено и подписано,-- сказал весело Безруковский.-- Итак, господа, к ружью! Жизнь, мечта, любовь, радость, печаль, все двигатели этого груза, который мы тащим на себе от колыбели до гроба и который зовем жизнью, -- все в дело, и да благословит небо наше решение! -- Аминь, -- отвечал Академик торжественно. -- Да будет сегодняшний вечер зерном приятного будущего! Но... -- Он когда-нибудь подавится своими но,-- вскричал Таз-баши, живо повернувшись. -- Мы определили цель и предмет наших бесед, а забыли об условиях исполнения. -- То есть говорили об изобретении и расположении, да опустили изложение. Кажется, так говорит ваша риторика, господин Академик? -- Правда, Таз-баши. Ты иногда не лишен догадливости. По моему мнению, единственное условие изложения, как угодно было выразиться господину Таз-баши, есть и должно быть -- отсутствие всякой изысканности. Пусть каждый из нас говорит без претензий, как знает, как думает... -- Золотое правило, -- вскричал Таз-баши. -- Я хотя по службе стянут казачьим мундиром, но татарская душа любит простор, говаривал мой дедушка... -- Бывший при царе Горохе шутом, -- прервал Безруковский.-- Эй, Иван! Бокалы и игристого! Напеним до краев и выпьем за веселое будущее. -- Вот что значит уметь сберечь интерес к окончанию, -- вскричал Таз-баши, вспрыгнув со стула и весело потирая руки. Явились бокалы; пробка хлопнула, и кипучая струя Шампани заиграла в гранях хрусталя. -- За здравие и долгоденствие нашей приязни. -- За здравие будущих наших рассказов. -- За здоровье хозяина. -- За здоровье любезных гостей! -- И да здравствуют осенние вечера! Все эти тосты слились в дружное "ура", и полные бокалы, чокнутые друзьями, выпиты разом. -- Итак, господа, к делу. Чтоб исполнить главное условие наших рассказов -- без претензий, я по долгу хозяина первый открою наши осенние вечера эпизодом из моей жизни. Собеседники -- с трубками и сигарами в руках -- сели вокруг стола, и Безруковский начал.