— Кому два билета?

— Мне! — сказала я и сразу протянула ей десятку, которую сжимала в кулаке, в варежке.

Она взяла десятку, а мне дала два голубеньких билета. И ушла. Растворилась, исчезла, как фея из сказки. А я даже не сразу еще вышла из очереди: не могла осознать свое счастье.

Сеанс начинался в два тридцать, а сейчас еще было только начало первого. Я шла домой, сжимая в варежке билеты. И вдруг подумала: билетов-то два! Значит, я могу кого-нибудь осчастливить! Но кого? Наташку? Фиг ей! Но кого?

Я вошла в подворотню и столкнулась с Мишкой Рапопортом. И неожиданно для самой себя предложила:

— Пошли на «Пятнадцатилетнего капитана»? У меня лишний билетик.

— Да-а? — удивился он. — А на когда?

— На два тридцать.

— Здорово! — сказал он. — Пошли.

И вот мы сидим в кинозале, в восьмом ряду. Гаснет свет.

Пасмурное вечернее море. Волны, ударяясь о берег, вздымают брызги. На берегу стоит чернобородый человек и прячет лицо в поднятый воротник куртки. Нэгоро! Я сразу поняла, что это он.

А вот и корабль «Пилигрим». Старый капитан Гуль встречает пассажиров: миссис Уэлдон (в книжке почему-то «мисстрис», так мне больше нравилось, но, в общем, все равно), маленького Джека, смешного кузена Бенедикта. Все похожи! Всех я себе представляла именно такими. Но Дик Сэнд! Он гораздо лучше, чем на картинках в книжке! Почти мальчик, но какой смелый, мужественный, решительный! И какой симпатичный со своей ямочкой на подбородке.

Схватка с китом! Видение Летучего Голландца! Негодяй Нэгоро, крадучись, пробирается в рубку и кладет топор под компас. Корабль меняет направление.

Ух, какой фильм! Когда он кончился, у меня болели пальцы, так я сжимала ручки кресла. Мы вместе с толпой зрителей двигались к выходу и делились впечатлениями:

— Как он у столба стоял привязанный, помнишь?

— Ага! А как Геркулес того по башке! Тот сразу — брык!

— Ага! А как Альвец загорелся!

— А руки отрубленные — правда, жуть?

На улице было еще светло. Мы шли к переходу и продолжали вспоминать. И уже не Садовое кольцо передо мной, а саванна. И прохожие — не прохожие, а туземцы. Вот навстречу вразвалочку идут два шпанистого вида туземца. Поравнявшись с нами, один толкнул другого и сказал:

— Смотри, жиртрест идет. С женихом.

Другой посмотрел на меня и лениво произнес:

— Жиртрест, мясокомбинат, главсосиски.

— Дураки, — сказала я.

А Мишка ничего не сказал.

Мы с ним пошли дальше, но вдруг Мишка присел на корточки и стал завязывать шнурок на ботинке. Я остановилась подождать его, но он сказал:

— Ты иди, я догоню.

Я пошла. Через некоторое время оглянулась — он шел сзади, руки в карманы, и смотрел по сторонам. Я подождала. Он наткнулся на меня, сказал:

— Тьфу ты, черт!

И опять нагнулся над своим шнурком. А я увидела, что шнурок его нормально завязан. На бантик.

И тогда я не стала его ждать и пошла одна. На одну только секунду всё как будто перевернулось во мне, а потом вроде ничего.

Я сделала вид, будто вспомнила что-то важное, прибавила шагу и вошла в подъезд, когда Мишка еще даже не вошел во двор.

Дома я спокойно разделась и пошла мыть руки, словно ничего особенного не произошло. А на самом деле — произошло: моя игра потускнела и погасла, а на ее место пришло острое желание: похудеть! Такое важное, что оно вытеснило игру в Дика Сэнда. Не то чтобы совсем. В постели перед сном я в него играла. Ведь и толстые девочки тоже мечтают о прекрасных героях и необыкновенных приключениях.

Похудеть-то я со временем похудела. Но с Мишкой никогда больше не ходила по улице. Как-то мы оба не проявляли желания.

А книгу я все-таки спасла: запихнула ее глубоко под ванну, откуда по ночам выползали черные тараканы. Может быть, некоторые тараканы и заболели скарлатиной. Но мне их не жалко. Я потом хотела вернуть книжку Вале, но она сказала, что ее бабушки боятся заразы. Тогда я обернула книжку в бумагу и написала на обложке: «Тургенев. Записки охотника». И книжка осталась у меня.

Наш театр

Вновь было отстроено — на месте разрушенного бомбой — здание Вахтанговского театра. Каким роскошным кажется оно нам со своими толстыми, рифлеными, подсвеченными по вечерам колоннами, серовато-белое, с утаенными подъездами!

Театр начинается для меня с того момента, когда говорят: «Есть контрамарка на субботу». Ожидание субботы — уже театр. Его предвкушение. А потом — волшебно подсвеченные колонны, дубовые, торжественно-тяжелые двери шестого подъезда — «для своих», гардероб с его деловито-праздничной суетой, очередью за номерком, тревожным разглядыванием себя в зеркале как бы со стороны. Мы тут свои — нас знают все капельдинерши еще по Омску и, встречая, обязательно говорят: «Выросли-то как!»

Запах мандаринов, шелест шоколадной фольги, страх потерять билет, номерок, бинокль. Предвкушение — сесть в обитое бархатом кресло и разглядывать в бинокль публику, постепенно заполняющую зал, ложи, балконы, и наблюдать, как, усевшись, люди тоже принимаются разглядывать друг друга или разворачивают и внимательно изучают программку, обмениваясь мнениями. Угадывать в особом, «театральном» выражении их лиц такое же предвкушение, что и у тебя, и растворяться в этой общности чувств.

Потом начинается таинство медленного угасания люстры. Занавес — роскошный, бордовый, с золотой бахромой и кистями — вдруг освещается снизу таинственным светом и раздвигается.

Мы смотрим — и не по одному разу — «Кому подчиняется время» про советских разведчиков в тылу врага, «Олеко Дундич», где роль славного революционера-террориста играл молодой Николай Гриценко.

«Молодая гвардия» — этот спектакль по роману Фадеева не стал столь знаменитым, как фильм Герасимова, но это был очень хороший спектакль, и, ревниво сравнивая его с фильмом, мы находим, что Юрий Любимов в роли Олега Кошевого гораздо лучше исполнителя этой роли в кино, и Лёка Коровина в роли Ульяны Громовой ближе к той, что описана в книге, чем никому не известная, худая и, как нам тогда казалось, некрасивая Нона Мордюкова, и Слава Дугин играет Сергея Тюленина ничуть не хуже, чем сразу прославившийся Сергей Гурзо.

И вообще наш спектакль лучше хотя бы потому, что поставлен в нашем театре.

И еще каждый раз событие — спектакль в спектакле — подойти в антракте к скромной двери, открыть ее и проскользнуть за кулисы, где артисты, которые только что играли на сцене, прохаживаются по коридору, разговаривают друг с другом, курят.

Или войти с Аней Горюновой в гримуборную ее папы, Анатолия Осиповича, который вот только что, пять минут назад, был на сцене трусливым полицаем в пьесе про войну «Последний день», а теперь, отклеив усы и сняв парик, снова превращается в Анькиного папу, хлопает тебя по спине, чтобы не горбилась.

С окончанием спектакля театр не кончается. Я ложусь спать, и увиденное оживает в моем воображении, и завтра, и послезавтра, и еще много дней я буду жить увиденным, не в силах сосредоточиться ни на чем другом и уж, во всяком случае, на школьных уроках.

Наш Арбат (продолжение)

Арбат для нас с Наташей — настоящее, прошлое и будущее одновременно. Прошлое — комиссионный магазин, расположенный ближе к Арбатской площади, напротив магазина «Плакаты». Это антикварная лавка, набитая старинной мебелью, старинной посудой, торшерами на бронзовых фигурных ножках под шелковыми в кружевах абажурами, интимно освещающими всю эту немного жалкую в своей магазинной неприкаянности и все же очень притягательную роскошь. Висят на стенах и стоят у стен картины в широких резных золоченых рамах. С темных полотен, как из глубины времен, глядят важные дамы, мужчины в камзолах и пудреных париках. Как будто из своего времени ты попала в давно ушедшее, осмеянное, даже презираемое, поскольку самое лучшее, самое правильное время — это наше время.

Будущим было — строительство высотных домов, о котором пока еще только говорили и писали. Макеты этих домов, изображаемые на многочисленных фотографиях во всех журналах и газетах, вызывают у наших родителей, и конечно у нас, восхищение своим дворцовым великолепием. И то, что один из этих грандиозных светлых небоскребов будет воздвигнут близко от нашего дома, на Смоленской площади, тоже рождает в нас чувство гордости, причастности к общему делу.