Выглядел Никас молодо – не старше двадцати лет; у него были светло-карие глаза; тонкие синеватые губы; гладко-выбритые щеки; порывистые движения выдавали в нем нервного, издерганного, легко ранимого и чрезвычайно впечатлительного человека.
И обстановка квартиры вполне соответствовала его характеру. Темно-коричневые обои украшали картины с пейзажами чуждых миров полных огня и взрывов. Пол был устлан коврами с ярким восточным рисунком. В книжном шкафу почетное место занимали оккультные книги, среди которых самым невинным являлся Папюс. Воздух в квартире был удушливым от беспрестанно курившихся благовоний.
В углу гостиной стоял кальян, но Никас не пользовался им, а любил дымить толстыми сигарами, при этом он стряхивал пепел в хрустальную маленькую пепельницу, весьма искусно сотворенную под череп. Череп этот он повсюду таскал с собой, и даже направляясь в гости, обязательно укладывал в свою сумку.
Он очень любил посещать городские праздники и стоя особняком от праздничной суеты, разглядывал людей в поисках необыкновенных лиц, а после дома, рисовал запомнившиеся ему образы, его работы пользовались у горожан огромным успехом. Каждый день кто-нибудь подбегал к выставке его картин, он устраивался под навесом, на одной из центральных улиц города и выискивал нечто похожее на свою собственную персону нон грата.
Он прослыл в обществе знакомых за человека чрезвычайно умного и проницательного. Наверное, в этом ему помогала одна его странная привычка. Он обожал внимательно разглядывать собеседников, замечая все их невербальные движения, безошибочно определяя не только характер попавшегося ему на пути человека, но и все скрытые движения его души. Он чувствовал эмоции людей точно так же, как хороший психиатр чувствует необыкновенных пациентов, изучая не только физические подпрыгивания и подскакивания, но главным образом докапываясь до их душ.
Изредка, из чувства долга Никас наведывался в деревню.
Однажды, он приехал, и бабушка-старушка с его приездом ожила, выползла на крыльцо дома, опираясь на руку внука, медленно спустилась со ступенек во двор.
Он с жалостью разглядывал ее худое бледное лицо, покрытое мелкою сетью морщин, заглядывал в ее кроткие полные заботы и любви небесно-голубые глаза, напоминавшие ему безмятежную гладь небольшого озерка, на берегу которого он любил в младенчестве мечтать о заоблачных мирах.
Бабушка все время беспокоилась о родных и магнитом притягивала к себе родственников, не проходило недели, чтобы кто-нибудь из родственников не навещал ее. В особенности старались двоюродные братья Никаса. Наезжая с женами, они бесцеремонно объедали всю садовую малину, смородину, сжирали даже кислый крыжовник. Объединившись, деловитой саранчой обчищали яблони и вишни, закатывали тут же на кухне у бабушки невиданное количество банок варенья и компотов, почти все увозили в город прятать на зиму в шкафы да холодильники. Их жадность поражала всякое воображение. Толстые, неуклюжие вприпрыжку они носились за трактором, бесцеремонно подбирая в мешки совхозную картошку, а наворовав, пили самогон, причем жены братьев в винопитии нисколько не отставали от мужей. Празднуя победу над действительностью, они бывали чрезвычайно довольны. Главным в их существовании была еда.
Первое, что они делали, оказавшись у кого-нибудь в гостях – заглядывали в холодильник. И если находили холодильник забитым всякой снедью, тут же кивали, одобряя хозяев квартиры. Пустой холодильник вызывал у них гримасу отвращения и, окатив хозяев квартиры презрительным взглядом они величественно удалялись не утруждая себя объяснениями.
Никас, разумеется, принадлежал к владельцам пустых холодильников. В его холодильнике можно было обнаружить разве что кусочек засохшего плавленого сырка. Никас питался исключительно кофе с булочками, но чаще всего попросту ничего не ел забывая в творческих поисках о еде и не питая к ней никаких чувств, просто не замечал, что ест да и ест ли вообще…
Впрочем, бабушка всем радовалась, всех кормила. Она принадлежала к тому роду людей, которые не умеют быть одни, в одиночестве они унывают, капризничают и плачут, что все на свете их позабыли. Им как солнце необходимы шумные компании молодежи, от которых они подпитываются желанием жить. Без этих потрясений они тоскуют, болеют и увядают, чтобы отяжелев душой от непосильного бремени одиночества умереть.
С приездом Никаса являлась мать. Светлые кудрявые волосы одуванчиком топорщились у нее на голове. Прическа столь свойственная многим русским бабам в возрасте далеко за пятьдесят, ее не красила. Химия ей не шла, но она этого не замечала, привыкнув из года в год, два раза, весною и осенью, залезать в парикмахерскую, делать эту самую химию. После чего и без того тусклые ее волосы теряли последнюю красоту, ломались и вылезали целыми клочьями угрожая проплешинами. Почему-то в русских селах нелепая прическа в виде химии, когда короткими колечками на голове топорщатся остатки легких волосиков, очень распространена, хотя парикмахеры и твердят упрямым бабам, что они просто-напросто облысеют…
К тому же нелепая эта прическа только подчеркивала болезненную бледность ее лица, подчеркивала коричневые круги вокруг провалившихся маленьких злых глаз, вечно выражавших крайнее раздражение.
Жила она за десять километров от бабушки, в соседней деревне, летом ходила босиком, шлепая по земле голыми подошвами ног. На пальцах ног у нее выросли ревматические шишки и обувь, таким образом, причиняла подчас невыносимую боль. С наступлением слякоти она, правда, обувала огромные резиновые сапоги, ноги же крепко-накрепко перебинтовывала. Зимою она носила валенки с калошами. Больные ноги не давали ей спать и она, чтобы уснуть, принимала на ночь по стакану самогона, чтобы опьянев ничего не чувствовать.
Работала мать на молочной ферме дояркой. Строго покрикивала на коров, да и рабочим не давала никакого спуску. Зычным голосиной способна была, кажется нагнать страху даже на тучи угрожающие земле грозой.
Никас ее очень боялся, этот страх перед непонятной грозной силой, исходившей от матери приводил его в трепет. Он столбом застывал всякий раз, когда мать обращала на него свое внимание, и она привыкла считать его слабоумным.
Как всегда недоверчиво оглядев его с ног до головы, презрительно фыркнула на его классический мужской костюм и пошла в дом, громко шлепая босыми пятками.
Ариша пришла, – засуетилась бабушка, – радость-то какая, Ариша!
Испытывая привычное смятение перед матерью, Никас нехотя вошел в дом. На кухне уже шуровала мать, громко возмущаясь по поводу плохо промытой посуды, нечищеного самовара и прочего, повод придраться к бабушке-старушке у нее всегда находился. Полный негодования крик ее летел над головой несчастной бабушки и стремился побольнее ударить, задеть, добить. Зачем, для чего?..
Никас прошел в гостиную, забился в угол мягкого дивана и, прикрывшись старым номером журнала «Вокруг света» принялся следить за разошедшейся матерью. Бабушка металась вслед за ней, причитая и оправдываясь. Наконец, мать устала ругаться на бабушку и влетела в гостиную, к Никасу:
Рассказывай! – потребовала она, в голосе ее прозвучала неприкрытая враждебность, а в глазах так и сверкнули злые искры.
Он молчал. Бабушка отчаянно суетилась за ее спиной и делала Никасу успокаивающие знаки.
Рассказывай, где работаешь, кем? Устроился ли на нормальную работу?! – всем своим видом она выражала крайнее возмущение.
Нормальная работа – это коров доить? – холодно поинтересовался Никас изо всех сил пытаясь выглядеть спокойным.
Ах, коров! – задохнулась мать и замолчала, сверля его яростным взглядом.
После, замахнулась было на Никаса, но отчего-то не ударила, а метнулась прочь, уронив по дороге бабушку-старушку и взметнув пыль во дворе, хлопнула калиткой так, что деревянный заборчик как под действием урагана тут же завалился, благополучно посыпавшись всеми своими гвоздиками, досточками в огород.
Никас перевел дух и бросился на помощь бабушке. Будто большая божья коровка она трепыхалась на спине, не в силах перевернуться и встать. Сходство с безобидным насекомым ей придавала одежда: красное платье, красный шерстяной платок на голове и красные сандалии, совершенно детские и как видно купленные ею именно по маленькой ноге, словно для ребенка.