А в хорошую звездную ночь Олесь затаскивал на прогретую за день крышу матрац, ложился, глядел бездумно в темные небеса, рассматривал подмигивающие ему звезды и тихо засыпал. Улыбка надолго поселялась тогда у него на губах.

Олесь был непонятен жене. Когда она его бранила, он скучнел и только, и никогда не отвечал, будто это его не касалось. А ей становилось обидно, очень обидно, что в его жизни для нее как-то не нашлось места. Она пыталась что-то сделать, как-то заинтересовать его, ну, чисто по-женски, там, подкраситься, приодеться, сготовить вкусненькое, но он не замечал ее усилий. Только однажды оживился, когда к ней на платье вскочил большущий кузнечик. Кузнечик долго сидел и не шевелился, и жена не шевелилась, боялась его такого огромного, зеленого, такого усатого и страшного. Она просто приросла к крыльцу, а грибы в корзине, меж тем, ожидали, когда же она их разделает. Мимо нее и кузнечика прошел Олесь, жена окликнула мужа тихонько, попросила убрать вот этого… Олесь потом долго смеялся и даже поцеловал ее в щеку:

«Кузнечика напугалась, глупая!»

Жена улыбалась виновато, действительно…

Но вернемся к Платоше. Добравшись, наконец, до дома Олеся он, к своему удовольствию обнаружил, что дорогой друг дома, а не укатил в деревню. Водки в доме не нашлось, зато крепкий чай до краев наполнил чашку Платоши. Олесь устроился напротив него за кухонным столом и, закурив сигарету, прищурившись от дыма и еще от желания спать, принялся рассматривать ночного своего гостя. Во взгляде его усталых глаз отнюдь не просматривалась доброжелательность, напротив недружелюбие и недоверие, а еще неприязнь, но новоприбывший этого не замечал, пребывая в эйфории надуманного счастья, а может и надуманной дружбы. Между тем, Олесь внутренне недоумевая на частые визиты знакомого пьяницы обдумывал его поведение, всесторонне стараясь понять Платошу.

Олесь еще не встречал человека, который так умело, мог бы уютно расположиться в чужом доме. Если в доме были дети, Платоша был своим посреди их маленькой компании. Однако он вовсе не угодничал и не смеялся на глупый анекдот, рассказанный хозяином. Напротив, смело говорил, что анекдот глупый. Если при нем кто-то рассказывал умную историю, он подвергал ее сомнению до тех пор, пока взбешенный рассказчик не закатывался в крике на весь дом, доказывая свою правоту. А ему было хоть бы что, он качал головой с самым скромным видом. Он, бывал всюду и везде, и ходил, вклинивался между собеседниками с репликами. При этом Платоша, действительно делал вид, что весьма скромен, но это был только вид. Говорить с ним было тяжело, он постоянно уводил взгляд и через минуту настолько раздражал решившегося с ним поговорить, что этот решившийся даже мог ударить его и, в конце концов, убегал к кому-нибудь, кто не так скучен и зануден.

Платоша был женат, но его черта характера, эта его несность погубила весь брак. Жена, хорошая, добрая женщина просто сбежала от него, так он ей надоел. Выглядел он под стать своему характеру, весь какой-то угловатый и похож на татарина…

Наутро, они оба шагали на работу. Угрюмый с похмелья, Платоша молчал, говорливым, улыбчивым, он бывал лишь пьяным. Безмятежный Олесь ни о чем не думал, наблюдая природу утра, как сторонний наблюдатель, не более. В сумке у него, правда, лежали завернутые в газетку пара бутербродиков, приготовленные заботливой Аленой. Меж тем, рыхлые, почти черные облака спустились с небес, кажется, к самой земле. В течение нескольких утренних часов, беспрерывно, сочились из облаков холодные дождевые струи, вызывая у Платоши тоску и желание умереть. Все полноводнее становились лужи и ручьи, а то и потоки воды неслись, неистово журча по асфальту, заставляя подпрыгивать озабоченных прохожих прикрывающихся от дождя, зонтиками. Особенно плохо приходилось модникам и модницам, их легкие туфли давно промокли и молодые люди, дрожащие, чихающие залезали в транспорт, проклиная все на свете. Хорошо себя чувствовали только «ортодоксы», этакие вольные люди, плюющие на то, как они выглядят. В плотных плащах с капюшонами и в резиновых сапогах, они бойко и уверенно шастали под дождем и им все завидовали, все, даже мокрые воробьи, притулившиеся под крышами домов и жадно вытягивающими тощие шеи, ну, когда же закончится вся эта слякоть, когда?..

Наконец, Платоша с Олесем добрались до телевидения, где работали вместе. Тут, конечно, у кого-то из технического персонала нашлась граммулечка водочки для мучающегося Платоши и он опять обрел свое привычное состояние, о котором уже говорилось и его занудный голос затолкался у кого-то в кабинете, добивая кого-то своим постоянством и принципиальностью. А Олесь уже забыл о Платоше, погрузившись в вихрь всевозможных городских новостей, и уже мчался он с творческой группой влюбленной в него молодежи куда-то что-то снимать, о чем-то писать. Но, конечно, где-то на задворках его подсознания витал страх быть снова разбуженным посреди ночи настойчивым звонком в двери и потом оставшуюся часть ночи сидеть перед скучнейшим человеком в мире, выслушивая из вежливости, давно известные, избитые анекдоты и истории от пьяного соратника по работе. А счастливый пьяненький Платоша немного страдающий слабоумием, чего уж греха таить, совершенно не понимал, как он надоел Олесю и при упоминании кем-нибудь его имени тут же восклицал патриотично, что Олесь близкий его друг, самый-самый и вообще, он – человечище!

На остановке

Сидят двое. Вяло разговаривают. Вяло покуривают сигареты. Вяло потягивают пиво из жестяных банок.

Остановка в центре города, но из-за летней жары народу совсем нет. Двое наслаждаются тенью, которую им дает нависающий над скамейкой козырек из синего пластика, почти прозрачного, но, тем не менее, спасающего от знойного солнца.

Двое – это побитые жизнью, средних лет, мужички, по всему видать, работяги. Никуда не спешат, спокойные наблюдатели жизни. У ног их воркуют голуби и мужички от щедрот своих, изредка бросают им семечки.

И тут подбегает женщина. Заполошная такая. Дерганая. Волосы растрепаны. Рот перекошен. Сумка расстегнута и из нее на асфальт валится что-то непонятное, цветастое. Женщина нервно подбирает, оказывается платок. Ищет в сумке, снова роняя на землю косметичку и кошелек.

Голуби заинтересованы. Один из двоих не выдерживает, бросается помогать. Женщина рассеянно благодарит, подскакивает на месте, когда подъезжает автобус, кидается внутрь, роняет из рук сумку. Двери с шипением закрываются. Женщина бросается к дверям, бьется раненной голубкой, двери открываются, она протягивает руки за сумкой, как за спасательным кругом, благодарит со слезами на глазах.

– Да, – тянет один.

– Есть дыра, будет и прореха, – задумчиво произносит другой.

Низенький толстый дедулька в выцветшей одежде зыркает в их сторону. У дедульки интерес – пустые пивные банки, которые он собирает и сдает за копейки в цвет. мет., по старому – утиль. сырье.

Двое, без промедления отдают дедульке опустевшие банки и достают из пакета новые, еще полные.

– Курочка по зернышку клюет, – говорит один, кивая вслед дедульке.

– Да весь двор в помете, – не соглашается другой.

Девчушки-хохотушки, человек десять, толкаясь и озоруя, вторгаются в пространство остановки. На работяг не смотрят, зато работяги, раскрыв рты, смотрят на них. Девчушки одеты вычурно, но вдобавок ко всему, выкрасили волосы в синюю, фиолетовую, зеленую краску.

– Да, – тянет один, когда девчушки давясь от смеха, залезают в тесную маршрутку.

– Инопланетянки, – поддакивает другой, провожая изумленным взглядом отъезжающую маршрутку.

– Ночью встретишь, вмиг заикой сделаешься! – решает первый.

В остановку ныряет толстуха. Тяжело сопя и отдуваясь, бесцеремонно подвигает мужичков. Плюхается на скамейку. Дышит, открыв рот, и двое глядят на нее с ужасом. Один жалея несчастную, протягивает ей целую банку пива, которую выуживает из пакета. Но толстуха сердито отпихивает угощение, из кармана достает несколько пачек таблеток, выдавливает таблетки себе в ладонь, отправляет в рот, жует просто так.