Проводив чиновника, Штроле набросил на плечи плащ, оправил шпагу и, отдав несколько распоряже­ний своему лейтенанту, спустился на набережную, где все еще стояли зеваки, удивляясь необычно щеголь­скому виду купеческого судна.

Штроле, чуть прихрамывая, зашагал прямо на людей, глядя сквозь них невидящим взглядом жел­тых волчьих глаз. И люди невольно сторонились, очи­щая ему дорогу. С набережной он свернул в тесную старинную улицу. Здесь было сумрачно и сыро. За­ходящее солнце освещало только верхние окна трех­этажных узких домов, жавшихся вплотную один к другому.

В лавках и харчевнях, которых здесь было мно­жество, уже горели свечи.

Аустерия «Три короны» была самым крупным за­ведением в этом квартале. Зал, где облаками ходил табачный дым и слышался многоголосый гомон, был переполнен, но посетители вели себя чинно. Штроле хотел было повернуть обратно, но негр в засаленном, когда-то, видимо, роскошном алом турецком костюме уже снимал с него епанчу и протягивал руку за шля­пой. Капитан отдал ее и, прихрамывая, пошел между столиками, отыскивая себе место по вкусу.

В дальнем углу, в глубокой нише стоял столик, за которым сидел только один посетитель – грузный по­жилой мужчина в большом парике и в синем кафтане с осыпавшимся от времени позументом. Спросив раз­решения сесть, Штроле заказал кельнеру ужин и стал набивать трубку.

Человек в синем кзфтане не отрываясь смотрел на капитана. Штроле чувствовал это, хотя и не глядел на соседа. Такое любопытство показалось Штроле не­уместным, и он, подняв глаза, уставился на невежу своим прозрачным, волчьим взглядом, который редко кто мог выдержать.

Но тучный мужчина весело ухмыльнулся и сказал:

– Аль тоже признал старого знакомца?

Штроле помолчал, вглядываясь в жирное, обрюзг­шее лицо человека в синем кафтане, потом пожал плечами и холодно ответил:

– Нет, сударь, не имею чести...

– Эка, братец, память-то у тебя плоха! – пере­бил его человек в синем кафтане. Он захохотал, снял с себя парик, повесил его на спинку стула, воодушев­лено потер лысую грушевидную голову и сказал: – Что, брат, загадал я тебе загадку? Ну ладно. Ведь я тебя, братец ты мой, а с тобою еще двух пленных шведских офицеров в семьсот пятнадцатом году до Тобольска сопровождал!

– Князь Борода-Капустин? – удивлённо, но без особого восторга оказал Штроле. – Так, так... Ну, узнать вас трудно. Как это сказать?.. Годы сде­лали над вами большую работу. Очень большую ра­боту...

– Так ведь и я тебя, братец, узнал больше по твоим шрамам да увечьям. И ты не очень-то помо­лодел, господин Штроле.

– Так, так, – еще более холодно сказал капитан и огляделся, отыскивая себе более удобное и спокой­ное место.

– Да ты постой, – встревожился князь, заметив движение капитана и боясь потерять собеседника, – постой, не уходи, побеседуем. Ты меня, братец, не опасайся. Я нынче государеву службу оставил, живу сам по себе. Не уходи, сделай милость, давай пого­ворим. Веришь, почитай, два года с умными людьми говорить не доводилось.

– Я не ухожу, – сказал Штроле. – Значит, вы те­перь в отставке?

Он посмотрел внимательнее в лицо князя, затем окинул взглядом стол и убедился, что князь, видимо, здесь довольно давно и что закусывал он далеко не всухомятку.

– В отставке бы што! Похуже дело, – сказал князь и плаксиво насупился. – Я, брат, под судом был и уволен без пенсии. Заслужил за тридцать лет!

Штроле усмехнулся.

– Счета не сошлись? – спросил он не без язви­тельности.

– Ну-ну, брат! Полегче! – оскорбился князь. – Ваш брат немец меня подвел, вот что!

– Я, сударь, не немец, а швед, – поправил кня­зя Штроле. – Впрочем, это неважно.

– Конечно, неважно. Все вы немцы, – махнул ру­кою князь и пригорюнился.

– Чем же, сударь, вас немец подвел? – полюбо­пытствовал Штроле.

– А вот чем. Командовал я бригантиной, да ка­кой! На всех морях поискать такого судна еще, и не найдешь...

– Ну и что же?

– Ну и то же. Командовал, да занемог. Горячка меня свалила. А старший был немец, сухой такой, длинный, вроде тебя.

– Благодарю вас, – наклонил голову Штроле.

– Ты не обижайся, я к слову. Так вот, он, про­клятый, судно разбил, застрелился, да и был таков. А я в ответе.

– Ай-яй! – покачал головою Штроле. – Но ведь вы же не виноваты, вы больны были.

– То-то, брат, и делов. Сам знаешь: закон что дышло. Как будто бы и не виноват – тем более груз-то весь спасли! И такелаж и паруса. Тридцать пушек фрегатских, коих везли с Данцигу, да своих трина­дцать... Все вытащили на островок возле Даго... Су­дили, брат, меня судили, да и высудили. Согнали до­лой со службы без пенсиона. Живи, как знаешь. Это за тридцать-то лет беспорочной...

Штроле, которому кельнер принес еду и бутылку французского вина, хотел наполнить стакан князя, но тот отказался.

– Я, брат, этой кислятины не пью. У меня от нее в грудяк жжение. Я лучше еще нашей, рассейской шка­лик... Так вот, о чем, бишь, я?..

Штроле ел с завидным аппетитом. От движения челюстей глубокий шрам на его щеке извивался, как живой, и левый глаз широко приоткрывался, придавая лицу капитана алчно-изумленное выражение. Он вни­мательно слушал князя.

– Ты, брат Штроле, мне человек не чужой. Вер­но я говорю? Верно! – сам себе ответил Борода-Капу­стин. – Первое дело – мы с тобой моряки от младых ногтей и можем друг друга понимать. Второе – мы чуть не полгода с тобой душа в душу жили и пуд соли вместе съели. Верно? Верно!

– Это когда вы меня в Сибирь провожали? – спросил Штроле.

– А что ж Сибирь? И в Сибири люди живут.

– Живут, действительно, – подтвердил Штроле.

– Ну, вот видишь! – обрадовался князь. – И как мы с тобою люди свои, а я нынче, почитай, два года с волками живу, то должен я тебе свою душу открыть!

– Ну что же, открывайте, – разрешил Штроле, и глаз его раскрылся, как бы заранее изумляясь.

– Вот... Да не пей эту кислятину, выпей со мною рассейской! – возмущенно закричал князь.

Штроле не отказался выпить «рассейской», и князь продолжал:

– Был на нашей бригантине мичманишка один. Молодой, но толковый, шельмец. Вот когда я вовсе обеспамятел и командовать уже не мог, он весь груз с матросиками на берег и повытаскивал... Может, и сейчас там валяются наши пушки.

– Где? – спросил вдруг Штроле с неожиданным любопытством.

– Постой, не перебивай... Ну вот, как суд окон­чился, отстранили меня. А я даже не очень-то и к серд­цу принял. Слава богу, думаю, наконец-то я – воль­ная птица и сам себе хозяин. Поеду, мол, в деревню доживать свой век. До того я, братец, этому обрадо­вался, что кафтан свой офицерский на радостях в печ­ке спалил и этот вот синий с серебряным позументом построил. А у меня из всего родительского имения одна деревнишка осталась в пятьдесят душ. Пока я служил, родители померли, и все прочее достояние бо­гатая родня растребушила до того чисто, что и концов не найти. Собираюсь я вот в деревню и думаю: ладно, много ли мне надо? Ведь там, в деревне, все свое, а расходов никаких. Бог с ним и с пенсионом. Я ведь обо всем судил по памяти, когда я еще мальцом да недорослем у родителей как сыр в масле катался. Мне деревня все одно как рай представлялась. И уж коли сохранил я что в памяти, так это как в сирени соловьи поют, да каково душисто травы на сенокосе пахнут, да как уютно у печи сидеть, когда за стеною вьюга воет, да как вкусны пироги, да маковники, да домашние на­ливки... И вот без задержки собрался, возок себе ку­пил – рогожный, по деньгам, – да и в путь-дорогу. А ехать от Питербурха четыреста верст без малого. Выехал я осенью, в распутицу. Хляби небесные раз­верзлись, и такие пошли дожди неуемные, что стал я думать, уж не потоп ли всемирный за грехи наши нам снова ниспослан?

Князь выпил еще шкалик.

– Еду я по двадцать, по пятнадцать верст в день. Это только сказать – еду: то и дело сидим в трясине. Лошадям грязь по брюхо, а мы – мокрые, голодные да холодные. Упряжь рвется, колеса ломаются. Иной раз прямо так средь дорога в грязи и ночевали. А как до деревни какой доберешься да заночуешь в курной избе с телятами да ягнятами, так уж и рад. Вот тут-то я флот и вспомнил. Корабельную чистоту да поря­док. Сижу, бывало, ночью середь дороги, где возок за­стрял, дрожу, веретьем неведомо каким накрывшись, мокрый да голодный, а ночь осенняя – длинная, конца ей нет. Склянки не бьют, какой час – неведомо. То ли полночь, то ли светать скоро начнет... Сижу да и вспо­минаю, как, бывало, отстоишь вахту, тоже, конечно, и намокнешь и нахолодаешься, да потом-то сразу в ка­юту, а там уже белье чистое приготовлено и горячий пунш... Вот тебе, брат, и деревня! Бесприютная я головушка...