гимназии и что он поставит вопрос об его исключении

пред педагогическим советом. Эта угроза разъярила весь

класс: мы стали оглушительно хлопать крышками наших

парт и создали такой шум, что побледневший от испуга

Петров поспешил выскочить в коридор, не дождавшись

конца урока. В страшном волнении и предчувствии «боль

ших» событий в дальнейшем мы разошлись в тот день по

домам.

Наши ожидания сбылись. На следующее утро нам было

объявлено, что урока словесности не будет, а вместо него

к нам придет... сам Мудрох! Мы сразу поняли, что это

неспроста. Действительно, в одиннадцать часов утра в

класс ввалилась грузная, большая фигура директора в со-

165

провождении нашего классного наставника. Мудрох не

взошел на кафедру, а остановился около нее и уставился

пристальным взглядом на вставших при его появлении уче

ников. Так, молча, переводя взор с одного гимназиста на

другого, он простоял несколько минут. Не думал ли он

нас этим путем гипнотизировать? Затем директор откинул

ся назад, отставил одну ногу вперед и, засунув два паль

ца правой руки между жилетными пуговицами, начал

своим противным скрипучим голосом:

— Я хочу с вами поговорить. У вас неправильные

мысли в голове. Вы будете иметь неприятности. Но я еще

вас спасу.

Убежденный в магической силе своих слов, Мудрох

стал длинно, нудно доказывать, каким счастьем для нас

является быть «верными подданными его величества госу

даря императора». Ссылаясь на собственный опыт, Мудрох

рисовал самую мрачную картину политического хаоса, сла

бости, продажности, преступления, господствующих в

странах с конституционным образом правления, и при этом

все время повторял:

— Так есть в Австро-Венгерской империи.

И затем, в виде противопоставления, Мудрох широкими

мазками набрасывал порядок, мощь, благополучие, непод

купность, процветание, господствующие в Российской им

перии, где нет никакой конституции, а есть только парь,

считающий всех своих подданных своими «детьми».

Он подымал при этом глаза к потолку и почти молитвен

но складывал руки. Закончил Мудрох так:

— Я вам сказал, и вы должны меня слушать. А не по

слушаете — худо будет.

И затем, круто повернувшись, директор, не глядя ни

на кого, величественно вышел из класса.

Как ни были мы тогда политически-наивны, но эффект

от речи Мудроха получился совсем не тот, на который он,

очевидно, рассчитывал. Нам трудно, конечно, было судить,

насколько правильна нарисованная им картина австро-вен

герских порядков, но зато порядки российские мы знали

очень хорошо. И

зил общее настроение (у одних более, у других менее осо

потому Олигер довольно правильно отра

знанное), когда после ухода директора смачно плюнул на

пол и с расстановкой бросил:

— У-у! Продажная шкура!

Рассказанная история имела своим последствием до-

166

вольно чувствительные оргвыводы: половине класса была

поставлена за год тройка за поведение (взыскание очень

суровое по тем временам). В эту половину попал и я, а

Олигера решено было исключить из гимназии. Отец Оли¬

гера, понимая, что это означало бы волчий билет для

Николая, пустил в ход все свои связи и добился того,

что Олигеру предоставлено было уйти из гимназии «по

собственному желанию». Весной перед экзаменами он ис

чез из нашего класса, а осенью уехал в Саратов, где по

ступил в химико-техническое училище. Около того же вре

мени Гоголев перевелся в Петрозаводск, а Петросов —

в Екатеринбург. Наш кружок расстроился, но память о со

бытиях минувшей зимы осталась. В своем дневнике 18 сен

тября 1899 года я в несколько высокопарно-романтических

тонах писал:

«А какова была прошлая зима! Она явилась бурной,

боевой эпохой в моей жизни, но сколько счастья в этих

бурях и боях! Борьба мне доставляет огромное наслаж

дение».

16. ПОЭЗИЯ

4 сентября 1899 года в моей жизни произошло важное

событие: на уроке латинского языка я написал свое первое

стихотворение. Начиналось оно словами:

Лети, лети скорее, время,

На всех парах и п а р у с а х ! —

и как по форме, так и по содержанию было крайне не

удовлетворительно. Но это не имело никакого значения.

Важно было то, что внезапно, стихийно, точно по какому-

то наитию, я заговорил рифмованными строками. Литера

турные склонности у меня были от рождения. Сколько я

помню себя, я всегда что-нибудь сочинял, что-нибудь опи

сывал — лес после дождя, «Санитарную станцию», поездку

в сосновый бор и т. п. Несколько подросши, я

свои силы на дневниках, гимназических сочинениях, стать

пробовал

ях на текущие темы. В пятом и шестом классах я мечтал

о славе публициста, идущего по стопам Писарева и Добро

любова. Но раньше мне не приходило в голову вторгаться

в сферу беллетристики, а тем более поэзии. Я не считал

167

себя призванным к чисто художественному творчеству.

И вдруг такой неожиданный оборот!

Я был потрясен и увлечен. За первым опытом последо

вали другие. Я стал писать стихи чуть не каждый день.

Давались они мне легко. Слова ловко укладывались в

размеры, рифмы бежали одна за другой. Особенно часто

вдохновение приходило ко мне во время уроков латин

ского и греческого языков. Тогда я становился глух и

слеп ко всему окружающему и уходил в свое творчество.

За час я иногда успевал написать стихотворение в 20—25

строчек. Я был в состоянии какого-то постоянного духов

ного опьянения. Я чувствовал, что в мою жизнь вошло

что-то новое, яркое, жгучее, что-то такое, что открывает

предо мной какие-то заманчивые, неизведанно прекрасные

дали. И, полный подъема и восторга, я стремительно

бросился вперед по новому пути.

Это было очень кстати, ибо мое душевное состояние

с переходом в седьмой класс вступило в полосу кризиса.

Причин тому было несколько.

Лето 1899 года я проводил в Омске на «Санитарной

станции» для выздоравливающих военных, куда мой отец

был отправлен в качестве заведующего. «Станция» была

расположена в нескольких верстах от города в небольшом

лесу. Больные помещались в палатках, а врач имел в сво

ем распоряжении деревянный дом барачного типа, стояв

ший в середине большого сада. Вся наша семья пересели

лась на «Станцию» вместе с отцом. Чемодановы приехали

к нам в гости из Москвы. Мы жили лето вместе, и наши

отношения с Пичужкой стали еще более тесными, чем

раньше. Нам было уже по пятнадцать с половиной лет.

За год Пичужка сильно повзрослела и начала превращать

ся в женщину. В ней развились болезненное самолюбие

и чрезвычайная мнительность. Она стала ревнивой. Как-то

раз в то лето я знакомил ее с картой звездного неба и

потом попросил ее выбрать ту звезду, которая понравилась

ей больше всего. Пичужка оглядела небосвод и указала

пальцем на Капеллу в созвездии Возничего. Я засмеялся

и сказал:

— По Сеньке и шапка. Знаешь ли, какую звезду ты

выбрала? Капелла — звезда ревности.

На Пичужку это произвело сильное впечатление. На

протяжении лета мы вместе много думали, читали, пере-

168

Автор в 16 лет.

живали, а также — чего не было раньше — много ссори