кулезом. Мать Петра умерла, когда он был маленьким

мальчиком, отец после того с отчаянья покончил с собой.

Сирота Петр остался без призора и средств, и ему при

шлось бы совсем плохо, если бы какая-то бабушка во-вре¬

мя не умерла, оставив внуку порядочное состояние. В ми

нуту растроганности и откровенности Петр рассказывает

Николаю самый замечательный эпизод своей жизни —

встречу с знаменитым чудаком-астрономом Стеклевским,

устроившим свою собственную обсерваторию на вершине

горы в юго-западной части России. Петру тогда было

шестнадцать лет, и он явился к Стеклевскому с просьбой

взять его к себе в учебу. Услышав фамилию Петра, Стек¬

левский пришел в сильное волнение: оказывается, он был

другом его отца. Петр поселился у Стеклевского и начал

обучаться у него астрономическому делу.

Спустя некоторое время Стеклевский серьезно заболел

и перед смертью открыл свою тайну Петру: в молодости

Стеклевский был польским революционером-националистом

и участвовал в подготовке восстания 1863 года. Он уже

тогда поселился на горе, но сделал это из соображений

конспирации; в уединении он писал пламенные обращения

к польскому народу, которые потом печатались в соседнем

городе. Скоро, однако, Стеклевский, столкнувшись в среде

революционеров с одним предателем, разочаровался в ре

волюционерах вообще и решил посвятить себя астрономии.

Он уехал за границу, где, между прочим, впервые встре

тился с отцом Петра, и спустя три года вернулся опять на

свою гору, привезя с собой полное оборудование обсерва

тории и, в первую очередь, ее гордость и красу — знаме

нитый рефрактор, изготовленный по его собственным ука

заниям, рефрактор, дававший при шестнадцати дюймах

в диаметре изумительно ясное изображение с увеличением

в пять с половиной тысяч раз! С тех пор Стеклевский

превратился в ученого-отшельника, зарылся в книги и ас

трономические наблюдения, изучил астрономию, химию, фи

зику, геологию, ботанику, зоологию, даже теологию и ис-

торию, сделал массу важных открытий и изобретений.

И вот теперь он безвременно умирал на руках Петра.

И когда, наконец, знаменитый ученый испустил дух, Петр

решил, что тот заслуживает совсем исключительной моги

лы: он вложил тело Стеклевского в трубу его шестнадца

тидюймового рефрактора, а трубу эту замуровал в камен

ном склепе в толще горы. Так навсегда исчезли и Стек¬

левский и его ни с чем не сравнимый инструмент.

Закончив свой рассказ, Петр хватает в руки скрипку

вдобавок ко всему прочему, он был еще замечательным

виртуозом-композитором) и импровизирует величествен

ную «Песнь солнца», которая в потрясающих звуках вос

производит трагическую историю могучего светила — его

зарождение, его развитие, его буйный расцвет, его угаса

ние, его смерть...

Легко себе представить, как должно было действовать

подобное произведение на разгоряченное воображение пят¬

надцати-шестнадцатилетних мальчишек. Олигер сразу, од

ним ударом, был вознесен в наших глазах на пьедестал

«настоящего писателя» (каковым он впоследствии и стал).

Но кружок не только имел для нас огромное воспита

тельное значение, — он мобилизовал также нашу обще

ственную энергию, и нужен был только известный толчок

со стороны, для того чтобы эта энергия сразу же отлилась

в форму практических действий. Такой случай очень скоро

представился.

Россия в то время уже была беременна революцией

1905 года. Уже по промышленным центрам прокатилась

волна широких экономических стачек рабочих. Уже в Мин

ске состоялся Первый съезд Российской социал-демокра

тической рабочей партии. Уже либеральная буржуазия

крупных городов громко заговорила о необходимости кон

ституции. Уже радикальствующая интеллигенция стала

усердно перекрашиваться в розоватые тона легального

марксизма. Уже в темной глубине крестьянских масс на

чалась медленная, но грозная раскачка, несколько лет

спустя приведшая к мощному «аграрному движению».

Правда, все это происходило где-то там, далеко, в боль

шом и широком мире, от которого до нашего Омска «три

года скачи — не доскачешь». Но все-таки глубокое волне

ние, охватившее страну, какими-то неведомыми, подпоч

венными путями проникало и в наш медвежий угол, находя

здесь различные, подчас довольно неожиданные отклики.

160

В феврале 1899 года в Петербурге произошла первая

большая студенческая демонстрация, во время которой ка

заки избили нагайками сотни представителей учащейся

молодежи. По тем временам это было событием перво

классного значения. Весть о студенческой демонстрации

очень быстро разнеслась по всей стране, и даже царское

правительство вынуждено было опубликовать «официаль

ное сообщение» о ней в печати. Высланные из Петербур

га студенты приехали в Омск с целой кучей самых сен

сационных рассказов и привезли с собой вновь сочиненную

в столице песенку, припев которой гласил:

Нагаечка, нагаечка,

Нагаечка моя!

А помнишь ли, нагаечка,

Восьмое февраля?

Петербургская демонстрация, конечно, стала предметом

горячего обсуждения в нашем кружке, причем особенно

волновался по этому поводу Олигер. Разумеется, все мы

сочувствовали студентам и возмущались поведением цар

ского правительства, однако никаких продуманных полити

ческих выводов мы еще не в состоянии были сделать. Мы

чувствовали только, что откуда-то издалека, из столицы,

на нас пахнуло струей свежего воздуха и что это должно

иметь какое-то практическое отражение и в нашей привыч

ной омской жизни.

Однажды в начале марта, после очередного собрания

нашего кружка, мы возвращались втроем — я, Олигер и

Гоголев. Олигер был в каком-то особенно приподнятом на

строении и вдруг ни с того, ни с сего воскликнул:

— Непременно нужно выпустить прокламацию!

Я не знал, что значит прокламация, но считал нелов

ким обнаруживать свое невежество. Поэтому я сделал

умный вид и ответил:

— Что ж, давай выпустим!

Гоголев знал еще меньше меня, но, конечно, поспешил

присоединиться к большинству.

Олигер пришел в чрезвычайный восторг и предложил

не откладывать дела в долгий ящик. Он зазвал нас с Го

голевым к себе домой, и все мы трое спешно приступили

к «выпуску прокламации», или, точнее, Олигер командо

вал, а мы с Гоголевым исполняли его приказания. С не

обычайной быстротой сам Олигер набросал текст «прокла

мации». Я сейчас не могу восстановить ее точного содер-

161

жания, но помню, что выдержана она была в довольно

высокопарных выражениях, грозила «страшной расправой»

всем «кровавым собакам, пьющим народную кровь» и при

зывала граждан г. Омска «проснуться и взять в руки ду

бину покрепче». Мы с Гоголевым не знали, что сказать

по поводу произведения Олигера, но, в конце концов, ре

шили, что возражать нечего: очевидно, все «прокламации»

так пишутся. Олигер должен это лучше знать. Автор же

«прокламации», составив текст, долго мусолил карандаш

во рту и все придумывал, как бы подписать свое произве

дение. Не найдя, видимо, ничего более подходящего, он

вдруг выхватил карандаш изо рта и размашистым почер

ком поставил под текстом «прокламации» коротенькое

слово: «Мы».

Теперь надо было «прокламацию» размножить. Олигер

сбегал в военную аптеку, которой управлял его отец, и

тайком притащил оттуда небольшой гектограф с чернилами.

«Прокламация» была быстро переписана печатными бук