Омара позвали делать султану очередное кровопускание.
- Эх, весна! - Молодой туркмен, пришедший за ним, остановился на ступенях широкой лестницы, задрал голову к небу. - Сейчас бы в степь...
Даже Басар нетерпеливо взвизгивал и все срывался с места бежать куда-то. Но бежать было некуда.
- Что, Басар? Тоже хочется в степь? Ты бы сейчас пустился стрелой по зеленым холмам...
- Вы, персы, народ городской, - вздохнул молодой туркмен. - Не понимаете, какая это радость - зеленый простор...
- Отчего же не понимаем? Отдаленные предки наши, древние огнепоклонники, тоже были кочевым народом. Веками скитались между Дунаем и Обью. Бродяжничество у нас в крови. Я бы тоже рад сейчас уйти в голубой и зеленый простор. Надоело сидеть в тесной келье, дышать вонью мусорных свалок. Но, увы, посадили нас с Басаром на цепь...
В сторожке больной государь вяло возился с годовалым ребенком в синей бархатной одежде, увешанной предохранительными амулетами. Казалось, царь ворочает в руках китайскую фарфоровую вазу в желтых треугольниках цветов.
- Мой сын Махмуд, - бледно улыбнулся Мохамед.
Он хотел бы сказать с гордостью, но для гордости царь был сейчас слишком слаб. Да и нечем пока что гордиться. И в дальнейшем вряд ли будет чем. Хиреет род Сельджукидов...
Мальчик, весь в золотушных болячках, гладил отца по рябому лицу и с радостным смехом дергал его за усы.
- Унесите ребенка, - распорядился Омар, доставая из сумки инструменты.
Тюркский дядька взял мальчишку на руки.
- Зачем? - воспротивился Мохамед. - Пусть остается. Он тюрк. Пусть привыкает...
Ничего уже тюркского внешне ни у отца, ни у сына не сохранилось. Разве что в рисунке глаз отдаленным намеком удержался еле заметный восточный разрез. Впрочем, тюрки, в массе своей, никогда и не были чисто алтайским народом. В их алтайскую кровь с древних скифских времен и позже, в эпоху согдийских переселений в Кашгар, примешалась европейско-индийская кровь восточной ветви иранских племен.
- Ладно... - Омар завернул султану рукав. - Если б государь дозволил, - вздохнул Омар, - я бы осмелился сделать несколько замечаний относительно его образа жизни.
- Делай, - разрешил государь.
- Вино, конечно, полезно, - я сам всю жизнь был его сторонником, из-за чего претерпел немало неприятностей, но полезно оно отнюдь не всякому. При ваших горячности и полнокровии надо бы пить его чуть поменьше. То же и с питанием. Вы едите много жирного мяса. Это вредно для вас. Переходите на фрукты и овощи.
- Что вредно для персов, полезно для тюрков, - возразил султан высокомерно. - Траву у нас едят бараны. Мы - баранов едим.
- Как знаете. Мое дело - сказать. Я врач. Что вредно, то вредно. Вредно сидеть безвылазно в этой сторожке. Вам следует чаще бывать на свежем воздухе. Перед воротами Исфахана - уютная степь Деште-Гур. Она, наверно, сейчас вся в тюльпанах...
- А хашишины? - испугался султан.
- Ну, с таким могучим, преданным войском, как ваше...
- Я никому не верю! - взвизгнул султан.
Омар взял повелителя за руку, окунул ланцет в чашу с чистым вином. И уронил его...
- Не могу, государь, - сказал он глухо. - Я не вижу. От упорных занятий последнего времени у меня совсем ослабло зрение. Боюсь поранить...
Он видел! Не видел он того, что находилось прямо перед глазами, а на расстоянии вытянутой руки он видел все достаточно хорошо. Каждую вену, каждую жилку. Каждую складку на ладони султана...
Омар не выносил вида крови. Вот в чем дело. Это началось с тех пор, как Светозар убил в Нишапуре визиря Абуль-Фатха Дехестани. Вернее, гораздо раньше, в детстве, когда туркмен Ораз зарезал их работника Ахмеда. Но до времени терпел. Теперь, когда ему перевалило за пятьдесят, вид крови стал внушать ему страх и отвращение...
- Не могу, государь. Боюсь поранить. Пусть лучше позовут вашего брадобрея.
- Сумеет ли он? - спросил огорченный султан.
- Сумеет. Любой брадобрей это умеет.
- Хорошо. Но ты - наблюдай! Глаз не спускай.
Омар отвернулся. Зато за действиями брадобрея с интересом следил визирь Сад аль-Мульк...
Снаружи уже давно слышалась какая-то недобрая возня. Шум нарастал; доносились собачий визг и лай, возбужденные голоса людей.
У Омара уши похолодели.
- Выйду, взгляну, что происходит.
- Э, воины устроили собачью драку, - беспечно сказал брадобрей.
- Чей-то пес там отличается. Лихой. Один загрыз шестерых...
В цветнике, превращенном в пустырь, с рычаньем, воем и лаем копошилась стая огромных степных волкодавов. Азарт зрителей:
- Так его!
- Ату его!
- За глотку, за глотку!
Давешний воин, молодой туркмен, широко улыбнулся Омару:
- Мы поспорили на вашего пса: сколько противников он одолеет. Славный пес! Три своры спустили на него. Отбивается...
Омар вырвал у дурака копье, кинулся в гущу кровавой свалки.
Возмущенные крики:
- Эй, не мешай!
- Не порть забаву...
Собаки, свирепо огрызаясь, разбежались.
Басар, весь окровавленный, с разорванной глоткой, захрипел при виде хозяина, пополз к нему. В угасающих глазах - упрек. Он задрожал от бессилия. Дрожь перешла в судорожные рывки от ушей до хвоста. Скорчился пес, будто чьи-то железные руки скрутили его, и затих.
- Твоя собака? - К Омару вышел султан, бледный после кровопускания.
- Моя. - Омар страдальчески сморщил лоб, потер его тыльной стороной руки. - В поединке честном не было равных Басару. Ни волки его не могли одолеть, ни убийцы ночные, - свои собаки загрызли. Из любопытства...
- Стая, - понуро сказал султан. Он с тоской взглянул Омару в глаза. - Кто одолеет стаю?
Омар, стиснув зубы, взял Басара на руки, взошел на огромную кучу прошлогодней прелой листвы. И положил собаку на самой верхушке этой унылой «Башни молчания».
- Клюйте, вороны! Серые и черные...
Между тем Ахмед Атташ, отдохнув, с любопытством обходил передний двор Шахдиза, узкий, глубокий, точно бассейн, четко вырубленный в скалах для сбора дождевой воды. Двор отсечен от внутренней, главной части крепости еще одной стеной, не такой, может быть, громоздкой, как внешняя, но достаточно высокой и крепкой, чтобы в страхе остолбенеть перед нею.
Попасть на передний двор еще не значит проникнуть в крепость. Нужно пройти еще одни ворота с железной решеткой, у ворот же - стража. Но в любой, самой неприступной с виду, твердыне есть лазейка - сквозь человеческое сердце…
Ахмед, прогуливаясь, мало-помалу приближался к воину, мечтательно оцепеневшему у внутренних ворот.
- Не подходи, - нахмурился охранник с коротким копьем для метания и большим ярко раскрашенным щитом.
- Дейлемит?
- С караульным нельзя разговаривать!
- По узору на чулках я вижу, что ты дейлемит.
Суровый взгляд охранника смягчился.
- Я бывал в Дейлеме, - продолжал Атташ дружелюбно. - Прекрасное место! Особенно - долина Аламута...
Страж снова насупился.
- Скучно у вас! - вздохнул Атташ. - Освободишься - приходи ко мне. Поговорим о ваших краях. Хорошо там сейчас! Весна. Женщины пашут влажную землю. Ведь у вас, дейлемитов, земледелие - занятие женское, верно? Мужчины - воины. Хлеб свой они уже который век добывают службой в наемных войсках. Потому ты и здесь. Кстати, один из моих работников - твой земляк.
Охранник скупо улыбнулся...
Достойный памятник
Явдат Ильясов, автор нескольких хороших повестей из истории народов Средней Азии, взялся за сложную и трудную тему.
Писать о Хайяме сложно не только потому, что великий ученый и незаурядный поэт жил в очень сложное историческое время, но и потому, что по оставленным им научным и художественным произведениям трудно представить его самого, выписать его облик. Впервые попытавшийся это сделать по его четверостишиям русский ученый академик В. Жуковский писал о нем следующее: «Он вольнодумец, разрушитель веры; он безбожник и материалист; он насмешник над мистицизмом и пантеист; он правоверующий мусульманин, точный философ, острый наблюдатель, ученый; он - гуляка, развратник, ханжа и лицемер. Он не просто богохульник, а воплощенное отрицание положительной религии и всякой нравственной веры; он мягкая натура, преданная более созерцанию божественных вещей, чем жизненным наслаждениям; он скептик-эпикуреец, он - персидский Абу-аль-Ала, Вольтер, Гейне.