VI

Ребятишки уже проснулись, когда мать вернулась с реки, и Ванюшка, сидя на овчине, поджав под себя ноги по-бурятски, хвастливо размахивая руками, вспоминал косачинную зорьку с отцом, привирая, будто стрелял с тозовки в дозорного косача. Вера слушала, разиня рот и пуча глаза в диве.

— …Бабах!., из ружья… и маленечко промазал. Отец под руку пихнул… Но счас пойду на ток петли проверять, тозовку прихвачу. Сниму касача-то. На Пасху сжарим…

— Божушки мой!., охотничек… — засмеялась мать, с певучим позвоном выливая воду из ведер в кадушку. — Но сёдни, сына, грех птицу стрелять: Благовещенье — птиц на волю отпущенье. Так от, Ванюха — драно ухо.

Мать, видя детишек здоровыми, веселыми, и сама отмякла, призабыв и про полую воду, и про отца.

— И робить-то грех. Ворон гнезда не вьет, девча косы не плетет. Одна непутная пряла шерсть на Благовещенье, Божушка ее и проклянул, в кукушку обернул и гнезда лишил. Летат теперичи, бездомка, в чужи гнезда яйца кладет. Во как… А ты стрелять… Ой, упаси Бог отцову тозовку взять, — с ума сойдет, захлестнет. Так что и не вздумай…

— Ма-ама, ись хочу… — подала голос Вера. — Пирожка бы или шанюжки…

— Вот отец подъедет, будут вам и пироги, и шаньги, — сумрачно усмехнулась мать.

Затопила плиту — русскую печь, коль мука вышла стряпать, не разживляла — отмочив, чтобы лишняя соль отошла, сварила окуней — больше нечего, хоть шаром покати. Как ни растягивала, а приели подчистую и муку, и крупу, и лапшу, не говоря уж про сахар. Вялилось на вышке сохатиное мясо, но уже так выбыгало, пересохло, что сытнее и легче кирзовую голяшку жевать, чем перевяленое мясо. Да и обрыдло уже за зиму, в глотку не лезло… И коровенка-то, стельная, не доилась, — ребятишки, вздыхая, глотая слюну, смотрели голодными глазами на сепаратор, примощенный на полке у двери. Вспоминали: подоят, бывало, Майку, процедит мать через марлю парное молочко и, собрав по номерам воронки сепапатора, зальет вершащую его чашу, крутанет ручку и… под пчелиный гул диковинной машинки заструится с одного рожка сизоватый обрат, с другого — желтовато-белые сливки. Ванюшка с Верой, а летом и Танька, тут как тут со ржаными краюхами; плеснет им мать в плошку, — макайте, либо польет свежую голубицу, — ешьте, ребятушки-козлятушки, лакомтесь, да больше не просите. Остальное в туесок берестяной и в подпол на сметану, — отцу на покос, либо на заготовку дров.

Мать еще гоношилась возле печи, а ребятишки уже тихо посиживали на лавке, грустно поглядывали на выскобленную до-желта ножем-косарем, отмашистую столешницу. Выложила мать в мису разваренных окуней, налила запаренную вместо чая древесную чагу, затем, подумав, принесла из кладовки чашку раскисшей брусницы. Печально, с приступившими к глазам слезами оглядела праздничный стол — ни соли, ни сахара, ни корки хлеба, лишь три заплесневелых черных сухаря… Вера завсхлипывала:

— Надоели солены окуни кажин день…

— А вот тятя ваш приедет… — ох, как зуделся язык прибавить соленое-перченое словцо, но сдержалась мать: не ребячьим ушам слушать, да и срам нынче лаяться — празднички великие: воскресенье Вербное, да и Пресвятой Деве Марии явилась ныне Благая Весть: радуйся, мол, Благодатная, Господа понесла…

— А чо папка не едет да не едет… — канючила Вера.

— Ты меня, девка, лучше не выводи, без тебя лихо!..

Мать не сдержалась, ожгла детей осерчалым взглядом, и те испуганно притаились, — мамка чикаться не станет, отвозит мокрым полотенцем и не поглядит, что Благовещенье и Вербное воскресенье. Но мать снова, уже в который раз, спохватилась, виновато, с неутолимой любовью глянула на своих чадушек.

— Мало ли чо стряслось… Може, захворал, а може, дела какие…

— Седни должен подъехать, — степенно рассудил Ванюшка. — Гостинцы привезет. Права ладонь с утра чешется и чешется.

— Ой ти моя… — засмеялась мать. — Рука у его чешется… Ты у нас, как дед Кузя, конюх, тот всяким заморокам верит.

— Сапожки мне сулился привезти… Я же ему помогал на деляне сучки собирать…

— Привезе-от… — невесело улыбнулась мать, — вагон и маленьку тележку.

— А мне халвы привезет, вота-ка, — Вера, дразня брата, хвастливо зацокола языком, игриво закачала головой. — В жестяночке такой с картинкой… Я в нее потом буду куклины сарафаны складывать.

— Ох, голова моя непутевая да от лихоты кругом пошла, все позабыла, — спохватилась мать и вспомнила, что еще накануне, в среду крестопоклонной недели, в средокрестие, размочила жменю лапши, завела плошку теста и, подсластив сахарной пылью, что осела в швах льняного мешочка, испекла три креста. Принесла кресты из казенки, выложила на стол, и ребятишки радостно заелозили на лавке.

— Погодите, не торопитесь, торопыги, — сдержала их мать. — Надо все чин-чинарем, как и положено на Вербное воскресенье.

Жалобным шепотком отмолилась, потом, чтобы отпугнуть греховное унынье, потешить ребятишек, сняла с божницы освященную за ночь вербу, перевязанную цветастой вязочкой.

— Ну-ка, дети мои, открывайте рты поширше… — отщипнула вербные почки и скормила их Ванюшке с Верой.

— Фу, небраво… — малая сморщилась, на заплатку не выберешь.

— А мне дак сладко, — подразнил ее брат. — А это, мама, поче?

— А пото, чтоб не хворать да всяку напасть отогнать, — верба нынче свята… Счас я вас похлещу… Да не пужайтесь, не пужайтесь, — я же легонечко, что поглажу.

Мать охлопала себя пучком вербы, потом — сына с дочкой, распевно пришептывая:

— Теперичи и вовсе никака холера не привяжется… Ну, можно и крестами отпотчеваться. Тихонечко жуйте: в одном кресте курино перышко, чтоб куры справно неслись, в другом — коровий волос, чтоб Майка ладом растелилась и задоилась, а в третьем… там мой волос, чтоб головушки не болели.

— Мам!., мам!.. — заверещала Вера. — Мне перышко попалось.

— О, и ладно. Куры будут нёские, а как заклохчет какая, посадим на яйца, цыпок выведем. Будешь пшеном их кормить.

— Мама! — выпучил глаза Ванюшка. — А мне — рыжий волос Майкин…

— Но дак ты же у нас Иван-коровий сын. Не сёдни завтра отелится Майка. Будешь телка пасти… Ну, давайте, ешьте да на речку сбродим.

Скучно єство без хлеба и соли, и подсластиться нечем; поклевали ребятишки словно цыпушки распаренных окуней и несолоно хлебавши квело отвалились от стола. Поиграли на топчане бараньими лодыжками, сморились, угомонились, тут и мать…на Благовещенье грех робить… прикорнула подле.

VII

Дольше спишь, дольше о еде не печалишься, купаешься в цветастых видениях, будто уже в ином вечном свете. Ребятишки просыпались, поворочаются с бока на бок, да и опять задремлют, притулившись к матери, — ослабли, бедные; и проснулось семейство аж на закате, когда солнышко уже клонилось ко сну, оплавив желтоватым, сомлевшим светом ершистую гребенку хребта. Вот и день пролетел, вот и отметили праздничек… Теперь бы повечерять с шанюжками и колотым сахаром вприкуску, да вот печа, что кусать неча.

Взявшись за руки, молча поплелись к реке через мглистую голь распадка, поросшего ирником и осинником. Близенько отошли, и тут остроглазый Ванюшка — накануне-то прямо как в воду глядел — высмотрел, что по заречной хребтине божьими коровками ползут к реке две конные повозки.

— Папка едет!., папка едет! — распугав предзакатную глушь, оглашенно завопил парнишка и, прыгая, размахивая руками, еще и присказал на цыганский лад, подслушанное у балагуристого папки. — Тятька идэ, черта вида, мы его съидэ!..