— Но ты, батя, дал дрозда! — восхитился Илья. — Во, память, а! Ясно море, надо выпить за тебя. И за мать нашу…

— Воспитай детище с прещением, — продолжил отец, раззодоренный почтительным вниманием молодухи, — и не смейся к нему, игры творя; в мале бо ся ослабши, в венце поболиши, скорбя.

— Ты, отец, маленько толмачишь, чо набормотал? — поинтересовался Илья. — Или так молотишь?

— Ну-у… мало-мало смекаю, — уклончиво отозвался отец.

— Но, батя, память у тебя…

— Запомнишь, Илья, ежели учитель прут наготове держит..

— Да, — сурово одобрила церковно-приходские нравы молодуха, — хорошо учили. Я про религию не говорю, — мракобесие, конечно, от темноты, — но что учеников в ежовых рукавицах держали, это правильно. Теперь нету строгости, вот и растут хулиганы да бестолочи…

Илье показался разговор нудным, и он высоко поднял граненый стакан, где плескался «сучок».

— Выпьем, батя, за тех, кто в море, в Улхусаре, Хараноре![10]

Хотя уговорили уже и поллитру «белой» и ополовинили бутылку круто разведенного спирта, отец и сын сидели крепко, и прежде чем упереть рога в пол — завалиться спать, многожды бранились, мирились, обнимая и целуя друг друга.

— Загинешь ты, Ильюха, ни за понюх табаку… — жалостливо косился отец на сына.

— Почему загину?! — Илья округлил и выпятил полосатую грудь. — Я — моряк, меня никакой шторм не свалит, — и, словно в подтверждение, пропел: — На палубу вышел, а палубы нет — сказал кочегар кочегару…

— Моряк — с печки бряк, растянулся, как червяк, — подразнил отец. — Неприлаженный ты к жизни… Да тебя с твоим ремеслом в деревне с руками бы оторвали. Озолотиться можно. А ты как с армии пришел в бушлате, так его по сю пору и не сымашь с плеч. Истлеет скоро — третий год пошел.

— А мне, батя, и так ладно. Мне почо форсить?! Девок завлекать?! Дак они мне и в бушлате проходу не дают…

— Ой, ой! — брезгливо покосилась на него Фая. — Нашел чем похваляться.

— А насчет озолотиться, — не слушая жены, договаривал Илья, — так не в тем счастье, батя. Ясно море…

— А в чем счастье?! — снисходительно усмехнулся отец — Растолмачь старику. Ты прошел огни и воды, плавал в море, в Улхусаре, Хараноре…

— Счастье, батя… — Илья поскреб затылок. — А чтоб народ тебя любил. Не имей сто рублей, а имей…

— О-о-о… — замахал на него руками отец. — кого городишь?! Ты с с материным братом, Ванькой Житихиным адли — пара ичиг. Тот ишо и Боженьку сует… Любят, Ильюха, у кого в кармане бреньчит. Будут побрякунчики, набегут и поплясунчики. Такую любовь покажут, что небу жарко станет…

— Не-е, батя, это не любовь. Такие поплясунчики до первой волны… Как в песне, батя. — Илья пропел:

— «Люблю тебя я до поворота, а дальше как получится…»

— Мудрён, у кого карман ядрён. Вот где счастье…

— А вот дед наш Калистрат иначе присказывал: хочешь жить счастливо, паши не лениво.

— Ишь, кого помянул, — смутился отец, вспомнив своего тятю, который сам пахал от темна до темна и другим не давал лодырничать, который гонял его, ловкача, норовящего лишний раз проехать на чужом загорбке. — Ушли, паря, старые времена, теперь такая жись… крутись, вертись… А ты чо, Фая, к печке жмешься, как неродная?! — чтобы не тянуть пустомельные басни, оберулся отец к молодухе. — Присела бы с нами за компанию.

Илья подошел к Фае, дурашливо обнял ее, лобызнул в щеку.

— Садись, моя чернявочка, пригуби рюмочку да споем, — привычно окрылив руки, затянул: — «Я бродил среди скал, я четуш-ку искал… Огонек, огонек…»

— Да отвяжись ты! Нажрался, как свинья…

Илья целко и опасно прищурился на Фаю и отстраненно, с холодком, величая по отчеству, упредил:

— А вот так, Фаина Карловна, мужику говорить рисково. Особливо, выпимшому. Тут и до греха рукой подать. Ясно море…

Молодуха, окатив пьянчуг злым и презрительным взглядом, ушла ночевать к подруге, перед тем так осерчало хлопнула дверью, что испуганно заметался огонь в керосиновой лампе. Илья успел крикнуть ей вслед:

— Можешь, и вовсе не ворачиваться! Зад об зад, и кто дальше улетит… Ишь, волну гонит…

— Худо живешь, Илья, — укорил отец сына. — Не ценишь Фаю. Она ить вроде из немок, порядок любит, не то что наши халды деревенские. Жалеть ее надо…

Сын хотел было огрызнуться: дескать, чья бы корова мычала, твоя бы молчала. Шибко ты нашу мать жалеешь — как с войны пришел, пьешь да гоняешь… Но Илья сдержал язык — отец все же, и лишь досадливо махнул рукой в сторону двери:

— Пусть идет. Ишь, сера, что свинья, а зла, как змея…

— Ты, паря, пошто так про жену-то?! — возмутился отец.

— Вобла вяленая…

— Видели, поди, очи, что брали к ночи.

— Не лежит душа…

— Ничо-о, полюби — через год понравится. Пригожая жена, паря, тоже лишняя сухота.

— Вот ты мне, батя, скажи, отчего так? Девушки хороши — медовые пирожки, но откуль злые жены берутся?

— Баламут ты, Ильюха. Тебе, дурню, подфартило, хозяйку в избу привел, а ты не ценишь свое счастье.

— Счастье… Не, батя, я с ее спесь-то собью. Помнишь, как дед Калистрат говорил: не скот в скоте — имануха, не зверь в зверях — суслик, не рыба в рыбах — рак, не птица в птицах — нетопырь, не муж в мужьях, кем жена владеет…

— Ловко баишь, — подивился отец. — Ишь чо припомнил. Да не те, Ильюха, времена…

— Те, не те… Кто хозяин в дому? Ясно море, я! По-моему и будет. Я, батя, моряк…

— Во-во, грудь моряка, зад старика… Про тебя уж в деревне лихая слава идет: худо, Илья, живешь…

Сын подивился отцовым наставлениям — сам ведь не чище: овес от овса, пес ото пса, — усмехнулся и широко зевнул:

— Ничо-о, отец, меня в деревне уважают. Я ить нарасхват — конский врач по женским болезням.

— То-то и оно, что конский врач… Тебе чо, рад Илья, что опоросилась свинья. Вот и все твои заботы…

Илья, оттрубив пятилетнюю службу на Северном флоте, выучился на ветфельдшера и теперь ветеринария в племенном совхозе, где искусственно и натурально выводили и ростили породистых симментальских коров, герефордских бычков и забайкальских тонкорунных овец. Мотаясь на коне по степным бараньим гуртам, по молочным и откормочным фермам, лечил совхозную скотину. Попутно правил и деревенскую скотинешку, а чаще, легчил быков и боровов, чтобы вес нагуливали, не сжигали жир и сало, норовя продолжить племя.

Был Илья коновал отменный, потому что и учение прошел, да и вырос при скотине, — у раскулаченного деда по забайкальским степям паслись стада коров и табуны коней. Был Илья и безотказный: ночь-полночь подымут — у того бычок какую-то холеру сжевал, вот и понос кровавый, у другого непутная телка бок пропорола, у третьего корова-первотелка не может растелиться, — Илья покряхтит, да делать нечего: котомку в зубы и пошел править скотинешку. Правил с шутками, прибаутками, а то и с придурью: занедужила коровенка, отпахнет той жевалку, а хозяина просит: «Глянь-ка корове под хвост… Видишь меня?.. Нет… Пишем: заворот кишок…» Был Илья и не хап: шмат сала пихнут за правеж, и тому рад. А коль в деревне наловчились за пылкого жеребца, обращенного в сивого мерина, да за выложенного быка расплачиваться «белоголовым сучком»[11], то Илья приноровился и к выпивке. К тому же под рукой всегда водился и казенный спирт. Месяц, бывало, держится, потом сорвется, загуляет, но, к его чести сказать, работой не попускался.

Кто на борзом коне замуж поскачет, скоро поплачет, и Фая, конечно, спохватилась, что с молодого глупа кинулась в объятья распотешного морячка, подметавшего деревенские улицы расклешенными гачами, лукаво напевая под баян: