Всегда твой

ЭУ.

Дорогой Кролик,

да, в этом контексте олень попросту означает stag во время спаривания. Ничего общего с американским словосочетанием «stag dinner»[141] это слово в данном случае не имеет. Здесь может быть какая-то аллюзия с самками оленя, но, чтобы в этом убедиться, надо бы посмотреть текст.

Без тебя скучно. В этом году мне не до охоты на бабочек и не до тенниса. У нас очень уютный дом с прелестным садом. Перечел несколько русских книг. Горький-прозаик тянет самое большее на три с плюсом, но за воспоминания о Толстом заслуживает почти пять с минусом.

Шлем тебе с Еленой приветы. На здоровье не жалуюсь, зато всё вместе взятое навевает тоску.

Твой

В.

Дорогой Кролик,

большое спасибо за две книги Бишопа,^{172} которые ты мне прислал. Прочел их с интересом — в основном потому, что когда-то мы с ним приятельствовали.

Увлекся твоим Тэнглвудом,^{173} но стоило мне дойти до музыкальной части, как бросил, точно за раскаленный кусок угля ухватился. Перечитал мемуары Горького (воспоминания о Толстом и т. д.) и, увы, нахожу, что это ничуть не лучше всей прочей его продукции. Впрочем, в молодости, помнится, кое-что из его воспоминаний о Толстом мне нравилось. В 1918 году я жил в доме (в Гаспре, в особняке графини Паниной в Крыму), где бывали Горький и Чехов (sic) y больного Толстого. Досконально изучил и проверил шеститомное (советское) издание Пушкина в «Academia» — некоторые переводы с французского там совершенно смехотворны. Обнаружил замечательное стихотворение Парни 1777 года «Epître aux Insurgents»[142] (американским). Вел оживленную переписку в отношении чудовищного перевода «Под знаком незаконнорожденных» (романа, который я выпустил пару лет назад, — прочти его как-нибудь) на немецкий язык. Мой медовый месяц с «Нью-Йоркером» все еще продолжается — послал им еще два отрывка [автобиографических. — А. Л.], написанных здесь. В одном из них я вспоминаю, как сочинял свое первое стихотворение (в 1914 году), — но не уверен, что Россу он [отрывок] понравится.^{174} Дмитрий, благодаря своему тренеру из Корнелла, мастерски играет в теннис, а вот в шахматы — разве что сносно. Вера купила машину и очень быстро научилась водить. Я видел да не смог поймать очень редкую перелетную бабочку (L. bachmanni). На здоровье не жалуюсь. Мы сняли огромный, славно обставленный дом. <…> Гостям всегда рады. Тебе не попадалась книга некоего Хаймана,^{175} который обвиняет нас с тобой в том, что я заимствую у тебя, а ты — у меня (отличный случай симбиоза)? Много лет назад я написал очень смешную вещь о человеке, в котором сочеталось увлечение марксизмом и фрейдизмом, теперь же вижу, что этим всерьез увлечены некоторые критики, которыми восхищается Хайман. Почему бы нам с тобой не создать научный прозаический перевод «Евгения Онегина» с подробными комментариями?

Как ты, как Елена? Вера шлет привет вам обоим. Ты не сочинил новых стихов «чарующего» «вольтерьянского» типа (в русском смысле)?

Твой В.

Интересно, «Даблдей» хотел бы издать том моих переводов («Три поэта» и несколько новых переводов)?

[На полях первой страницы]

В другой своей публикации^{176} (в «Эксент», по-моему) он (Хайман) называет меня «царистом-либералом» — точно так же, как Молотов называет Зензинова и Вейнбаума^{177} «белогвардейскими бандитами».

[На полях второй страницы]

Хотелось бы, чтобы кто-нибудь объяснил мне, почему за тридцать лет, с 1830-го по 1860 год, в России не родилось ни одного великого писателя. Как ты думаешь?

Дорогой Володя,

не вы ли с Верой говорили мне, что, на ваш взгляд, Фолкнер не заслуживает внимания? Только что прочел его «Свет в августе», книгу, мне кажется, совершенно замечательную; у меня есть лишний экземпляр — посылаю его тебе. Прочти обязательно.

По-моему, мы с тобой оба отличились в последнем «Нью-Йоркере».^{178} Эта вещь удалась тебе, как никакая другая. Если ты еще не видел статью в «Атлантике» про музей Толстого^{179} — посмотри. Она смешная, но меня ужасно расстроила. Одними только злодеяниями большевиков не объяснишь, отчего нация, которая произвела на свет Толстого, в дальнейшем способствовала деградации интеллектуальной жизни. <…>

Дорогой Братец Кролик,

твое письмо добиралось до меня больше недели (то, где ты говоришь, что порвал с издательством «Doubleday»), а я уже успел отправить тебе свою великолепную критику Фолкнера.

Мое желание иметь этот сборник с твоим материалом^{180} объясняется отчасти тем, что в последнее время я много перевожу. Например, делаю новый перевод «Слова о полку Игореве». Я пошлю тебе черновой вариант — мне кажется, тебе должна понравиться эта замечательная поэма, написанная неизвестным автором в 1187 году.

Если не считать твоих экскурсов в экономически-социальное (есть в этом что-то извращенное, и огорчительнее всего то, что этим заражен ты), мне понравилась твоя вещь о Толстом.^{181} Зато твой подход к Фолкнеру привел меня в ужас. Это невероятно, что ты можешь принимать его всерьез. Точнее, так: невероятно, что тебя могут увлечь его идеи (я уж не знаю — какие), ради которых ты готов не замечать, что он посредственный художник. Лет десять назад ты написал прелестный рассказ о своей семье, почти безукоризненный, и вдруг в конце все смазывающий социал-экономический пассаж. Пример обратный: чудесные главы о девушке-славянке в книге «Гекатово графство»^{182} тем и хороши, что твое художественное восприятие совершенно поглотило и растворило соцэкономический подход. Уйми, уйми ты ее в себе (эту идейность), Бога ради.

Тут у меня с Уиксом вышел любопытный обмен посланиями, я отправлю тебе копии писем — получишь удовольствие <…>.

В мире есть считанные люди, и ты один из них, кого мне остро не хватает в разлуке. Я здоров, мои академические обязанности отнимают здесь меньше времени и более для меня приемлемы, чем в Уэлсли. Приезжали милейшие Уайты,^{183} мы провели вместе чудный вечер у Бишопов^{184} — тоже очень приятная пара. Скоро выйдет мой большой труд о бабочках^{185} — я тебе пошлю экземпляр.