Пожар батареи через час полтора после начала прекратился совершенно. Вероятно сам по себе, так как больше было нечему уже гореть. На палубе валялись выгоревшие патроны и пустые гильзы, стенки и борта были черны; на них и с подволока свисали в виде каких-то обрывков проволок обгоревшие провода. Шестидюймовые пушки совершенно черные угрюмо молчали, и около них хлопотали обгоревший плутонговый командир лейтенант Буш и мичман Блинов с несколькими комендорами. Семена Федоровича явно лихорадило, поскольку ожоги у него на лице, шее и руках были весьма обширны, однако никакие уговоры уйти вниз не действовали. Противоожеговую мазь и бинты наложили ему тут же, сами комендоры. Благо индивидуальные пакеты и аптечки были под рукой — опыт «Рюрика» у Кадзимы был учтен. Но выглядел он сейчас в белой чалме и с бинтами на руках весьма импозантно.
Артиллерийские офицеры и их подчиненные старались силой расходить ручные подъемные и поворотные механизмы, что пока им не удавалось, так как медные погоны от жары покоробились и местами оплавились. От сильного напряжения в течение нескольких часов я приобвык и стал мало чувствителен к окружающей обстановке, так что несколько обгоревших до костей трупов в батарее не производили почти никакого впечатления, и я спокойно спотыкался и наступал на них. Затем я опять вернулся вниз к своим турбинам и динамо-машинам.
В офицерских отделениях лежали раненые, человек 40, стонали, и около них хлопотали добровольцы из команды, под руководством подшкипера, который самостоятельно принял как бы роль выбывших из строя докторов. Оба доктора лежали рядом и, хотя и пришли в сознание, но были пока так слабы, что не могли двигаться. В почти таком же положении находился лейтенант Овандер, около него хлопотал какой-то сердобольный телеграфист. Поговорив с Эдуардом Эдуардовичем и перебросившись несколькими словами с докторами и с некоторыми ранеными из команды, чтобы их ободрить чем-нибудь, я сообщил, что бой пока кончился, все в порядке, и мы идем в Порт-Артур хорошим ходом — небольшая ложь, но мне хотелось сделать что-нибудь приятное им, так как жалко было смотреть на сморщенные, покрытые желтой пылью пикриновой кислоты лица.
Потом я зашел в кормовое подбашенное отделение 12" орудий, где застал прислугу подачи в столь же спокойном настроении, как и их командира башни — лейтенанта Владимира Ивановича Залесского. Они деловито производили подачу, причем старый запасной квартирмейстер хриплым монотонным голосом обещал кому-то «побить рожу», если он будет еще трусить. Мне так было приятно присесть на несколько минут около этих спокойных людей и переброситься с ними несколькими словами.
Вскоре стало очевидным, что удалось, наконец, нашим трюмным не только взять затопления под контроль, но и начать понемногу откачиваться. Нос наш даже несколько приподнялся: старший офицер Ивков сказал, что пластырь, кажется, прилег удачно, после того, как удалось срубить мешавший сетевой выстрел.
Потом была сыграна минная атака, и я выбежал наверх. Но оказалось зря, японские крейсеры и миноносцы обгоняли нас справа и далеко впереди, причем совсем не выказывали намеренья нападать. В виду у нас пока еще был и транспортный караван, а с ним три наших крейсера. Они, по-видимому, только что бились с японцами, «Мономах» здорово горел. Но при виде наших броненосцев враг немедленно ретировался. Что положительную роль сыграло в душевном настрое команды. Затем мы от транспортов отошли дальше в море. Крейсера же остались с ними. Потом, следуя приказу адмирала, «Сисой» и все наши броненосцы повернули «вдруг» на северо-восток, там слышались выстрелы наших и неприятельских пушек. Мы, как могли, спешили туда. И, как показала жизнь, поспели как раз вовремя.
Вскоре окрылись по курсу слева идущие нам на встречу четыре корабля с «Громобоем» во главе, а затем и японцы, всем флотом гнавшиеся за ними, и уже поджегшие шедшего у наших в конце «Ослябю». Адмирал наш тут же начал забирать вправо, но дальнейшего хода сражения я себе точно представить потом не смог, так как практически все его время носился по низам: от динамо к турбинам и обратно, потом всеми, кого смогли собрать, крепили щит у пробоины в корме, потом снова аврал в носу, где от близких разрывов и сотрясения броненосца, когда нам били по верхним частям, пластырь сдал, и течь достигла размеров критических, в результате чего вода до половины затопила носовой погреб.
Наверху раза три или четыре кричали «Ура», пробегавший за чем-то в свою каюту лейтенант Апостоли, запыхавшись, крикнул нам, что подходит Макаров, и что славный «Новик» только что подорвал «Микасу» минами! Тут мы все тоже как безумные кричали «Ура», и, похоже, даже силы наши прибавились. Первой мыслью было бежать наверх, посмотреть. Но я не мог бросить своих людей занятых важной и неотложной работой.
Когда я уже был снова в носу, Георгий Авенирович, наш старший офицер, пришедший посмотреть за нашими делами, принес новые радостные известия. И с ними и горькое. Радостные — что тонут или даже потонули уже три больших корабля у японцев. А горькое — что на его глазах погиб наш красавец «Баян», а до этого взорвался и «Витязь». Но как же всем нам хотелось верить, что если Макаров с лучшими и не поврежденными кораблями успел нам на выручку, японцы, в конце концов, не выдержат! Поэтому даже это печальное известие не сломило бравого настроя команды. И воду постепенно из погреба удалось вновь откачать. Не всю, но почти до прежнего уровня.
Ход наш был во время этого боя до 10-и узлов, затем мы его снизили, по словам старшего офицера, узлов до восьми, или менее, поэтому никакой решающей роли в бою уже не имели. Да и по нам почти не стреляли. Вскоре пушки замолчали совсем. Когда сражение окончилось, мы уже стояли вовсе без хода и лихорадочно заводили пластыря, потому как действительно находились на грани затопления. Но самым занятным было то, что наша течь в корме несколько приподняла нос, облегчив тем самым наше общее удручающее положение.
С наступлением темноты мы совсем отстали от флота и оказались в компании с имевшим ощутимый крен «Ослябей» и догнавшей нас, все еще дымяшейся «Победой». Возле нее держались два наших дестроера, а немного дальше крейсера «Олег» и «Очаков», которых, со слов старшего офицера, оставили с нами «на всякий случай». С них нам и передали, что, судя по всему, неприятель наш жестоко разбит. Но на особые проявления радости не было ни сил, ни времени — шла отчаянная борьба с водой за спасение броненосца.
Огни были скрыты, закрыто все освещение до жилой палубы. Так как атак пока не было, то я большей частью был внизу. То у своих машин, то в верхнем офицерском отделении, где собрались почти все офицеры около наших пострадавших докторов. Сидели, спокойно разговаривали о минувшем дне, о нашем положении, гадали кто утоплен у неприятеля, кто у нас, курили и ели корибиф прямо руками из коробок. Сошлись в общем мнении, что победили, слава Богу, мы.
Но вот вопрос: какой ценой? Кто-то сам видел как страшно погиб «Витязь». С мостика дошли слухи, что мы потеряли лучших наших адмиралов: Макарова, Чухнина, Руднева, Небогатова и нашего начальника — Григоровича. И вести эти к празднованию совсем не склоняли. Команда тоже сидела группами, кроме людей у оставшихся исправных пушек, а именно: кормовой башни, которую удалось все-таки опять починить, носовой верхней шестидюймовки и 2-х 75 миллиметровых в верхней батарее, — по одной с борта, и еще одной шестидюймовой пушки левого борта в батарее. Ее ворочали вручную четыре человека с большим трудом. Были люди и у кормового пулемета, хотя его полезность при минной атаке была весьма сомнительна.
За отсутствием гербовой команде тоже выдали ящики с корибифом, и она ела их, запивая водой с красным вином. На всякий случай я приказал двум моим доверенным квартирмейстерам втащить в погреб мин заграждения два зарядных отделения мин Уайтхеда, в которые вставил фитильные запалы. Затем погреб заперли. Это я сделал на случай, если понадобится ночью выбрасываться на берег и уничтожать корабль.