Но голосом Кайонго народ сделал свой выбор. Теперь старейшины должны были решить судьбу девочки.

Вождь Мваунгве кивнул головой несколько раз, когда старейшины сообщили ему о выборе народа. Потом он пошел в свою хижину, спотыкаясь, с трудом находя дорогу.

— Он скоро умрет! — прошептали в толпе.

Старейшины, оставшиеся в шоте, долго совещались. И решили, что в жертву можно приносить только взрослого человека, а не ребенка. И старейшины опять пошли к вождю.

— Все наши несчастья начались, когда в селение вернулась Ньякайонго. Никто на нас не хотел, чтобы она осталась тут. Но Кавина просила тебя, и ты…

— Я?..

— Отдай нам Кавину, — сурово сказал старейшина. — Мы избираем ее.

Вождю что-то сдавило горло, и он не мог произнести ни слова. Он попробовал было встать, но силы покинули его, и он упал на землю. Даже по взглянув на лежащего без чувств вождя, старейшины вышли из хижины и сообщили народу свое решение.

И имя Кавины потерялось в темноте ночи, в глубокой тишине ее.

Лежа на циновках, люди не могли заснуть. Жены с беспокойством глядели на мужчин, не решаясь ни о чем спрашивать. Они уже знали, что сначала дочь Ньякайонго была обречена стать жертвой, и не грустили об атом. Но женщины не хотели, чтобы Кавина, хотя она и была чужеземкой, обагрила своей кровью их землю. Они любили эту добрую чужеземку, и теперь сердца их сжимались от жалости.

Вождь Мваунгве, сидя на корточках около Кавины, молча смотрел на нее. В углу, перед костром, скрестив ноги, дремал колдун. Вождь тихо позвал его и показал на женщину.

— Она спит? — спросил он.

И колдуй кивнул головой. Тогда вождь поднялся и вышел из хижины. Он не мог больше оставаться здесь, рядом с безумной, которая скоро проснется, и тогда селение наполнится ее предсмертными криками. Он не хотел также возвращаться в хижину, где первая жена прожужжала ему все уши жалобами на Кавину, из-за которой вождь забыл своих остальных жен и внес этим беспорядок в гарем. Вождь не хотел рассказывать первой жене, что произошло. Пускай мвата-мвари не знает, что на восходе солнца ненавистная ей чужеземка будет принесена в жертву богам. Кто-то должен умереть сегодня во имя спасения народа…

Холодный ночной ветер повеял смертельным холодом. Согнувшись, вождь побрел в шоту и присел около потухающего костра. Вокруг никого не было, и над селением стояла полная тишина.

Зажав голову руками, вождь сидел так до рассвета, стуча зубами, по в силах подняться. Резкая боль, как раскаленное копье, пронзала его грудь. Он вздыхал глубоко, тяжело и громко.

Вдали запели петухи. Небо посветлело за рекой.

Собрав все силы, вождь тяжело поднялся и вышел из шоты. Голова у него закружилась, все потемнело перед глазами. Он схватился за какой-то шест ограды, но ноги подогнулись, и он упал головой вперед, на землю, мокрую от росы. Приступ сильного кашля потряс его тело, и рот наполнился горячей кровью. Капли нота выступили на лбу. Он оперся на одну руку, пытаясь подняться. И ему показалось, что земля уходит из-под него, в ушах зашумело. Ночь опустилась на его глаза. Он еле слышно застонал и прижался холодным лбом к влажной траве.

Птицы запели, приветствуя солнце. На полях раскрылись цветы, наполняя воздух сладким ароматом. Легкий ветер качнул верхушки высокой травы. А вдали солнечный луч прорезал голубую линию горизонта. И над равниной вспыхнули языки пламени.

Вождь Мваунгве, вытянув руку, судорожно царапал землю кончиками искривленных пальцев. Потом рука его перестала шевелиться, дыхание остановилось, и он остался молчаливым навсегда, своей смертью умилостивив богов.

Непроданная рабыня

Продажа рабынь бангала, известных своей красотой и трудолюбием, на этот раз будет происходить на вершине горы Тала-Мунгонго, там, где совсем недавно появилось, как орлиное гнездо, селение вождя Касанже. Весть об этом в течение многих дней сообщалась грохотом барабанов и передавалась из уст в уста.

Давно-давно сквозь непроходимые лесные заросли были протоптаны работорговцами дороги в сторону Касанже. Но только теперь впервые, слушая равномерные, протяжные голоса барабанов, люди узнавали, что невольничий рынок не откроется, как бывало, в глубине ущелья, где жили жага, куда раньше сгоняли кнутами людей, проданных в рабство, из селений лунда, киоков, луба, касонго и других народов из края Великих озер, с зеленых равнин, из опаленных зноем краев охотников на антилоп.

И люди, живущие в степях, привыкшие устремлять свободный взгляд в безграничную даль пространства, радовались этой новости. Ведь человек, который живет из равнине, всегда мечтатель. Дороги земли и дороги мечты уводит его в неведомые края.

А мрачное ущелье Касанже уже давно пропахло кровью — кровью рабов. И люди равнин, оказавшись среди нависших черных скал и не видя перед глазами открытых дорог, испытывали страх. В глубине этого ущелья витали души всех рабов, погибших не только здесь, но и в других далеких землях, за реками и за морями, души всех африканцев, исполосованных кнутами белых господ и истерзанных тоской по родине. Потому что живым или мертвым, но каждый сын Африки обязательно возвращается на родную землю. Теперь на этой земле, откуда они отправились в неволю, души мертвых беседуют с живыми о своей несчастной судьбе. Темными ночами, когда над землей веют легкие ветры, они являются людям Касанже. И все слышат в шорохах леса и в журчанье воды их вздохи и горькие рыдания, ощущают их присутствие даже в том воздухе, которым дышат.

Касанже — это страна призраков!

А ее сыновья, оставшиеся далеко за океаном, таинственным и далеким, там, на американской земле, уже рожденные и выросшие в чужих краях, тоже видят под чуждым темным небом эти несчастные души, превратившиеся в звезды…

Мрачна история Касанже, но людям нравится ее рассказывать. Путники, проходящие по дорогам горного хребта Тала-Мунгонго, рассказывают ее по ночам, сидя на корточках вокруг костров. А некоторые напевают ее, медленно танцуя под печальную и сладостную музыку кисанже, в священные и тихие лунные ночи, когда сама душа народа оплакивает свои несчастья.

Ослепительным ясным утром издали донеслись голоса людей, со всех сторон стекающихся к Тала-Мунгонго. Они прошли длинные дороги из-за реки Кванго, с горячих земель Лунды и Лубы, из других краев, еще более далеких, лежащих на Востоке, там, где живут лесные люди, где ровная линия горизонта превращается в снежные хребты Лунной горы. Шли и шли люди, множество людей Запада, живших на низменности вокруг реки Кванзы и в стране Нголо, с земли народов жинго и оло, для которых жизнь всегда была войной. Шли люди из лесов и с гор, шли люди со всех четырех сторон великой земли.

Голоса барабанов, оповещающие о невольничьем рынке, теперь разносились в горячем воздухе, приветствуя почтенных и знатных людей, которые пришли из богатых краев.

Зоркие глаза работорговцев давно следили за дорогами и теперь с радостью наблюдали, как появляются вдали, на равнине, покрытой еле заметными холмами, первые караваны покупателей. Они прислушивались к пению, доносящемуся издали, неясному и протяжному, и сразу узнавали, что это идут лунда. И туго натянутая кожа барабанов дрожала под умелыми руками барабанщиков, передавая приветствия сыновьям великого Мвата-Мва от властителя Касанже. А с другой стороны приближался караван киоков, воинственных и жестоких, выходцев из Лунды, которых некогда увлек за собой мятежный голос Кингури. Они шли и распевали свои угрожающие и торжественные песни, и копья их сверкали на солнце так ярко, как будто киоки были у себя на родной земле или в краю, захваченном у врага.

Уже много дней и ночей воздух страны Касанже дрожал от разных песен. Эхо разносило их по ущелью и по склонам горы, сообщая о том, кто пришел на Тала-Мунгонго за женщинами бангала, которые вскоре разойдутся по другим странам, узнают другую судьбу и разнесут во все концы земли память о своем народе.