Мама пожевала губами, дернулась, и даже что-то вроде мужских желваков появилось у нее на щеках.

— Ладно, Алеша, оставь свои обиды, нам главное узнать: у тебя могло такое найтись? Нет? Ты сам абсолютно уверен и другим сумеешь доказать?

— В подобном случае абсолютно уверенным ни в чем нельзя быть. Хорошо, что хоть где-то кто-то нашел. Это — Савмак, — кивнул он мне на монету. — До сих пор была найдена всего только одна такая. И по ней историки сделали предположение…

Тут мать крикнула:

— Хватит! Хватит заниматься историей, перейдем-ка лучше к сегодняшнему дню. Сообрази, пожалуйста, как твое золото могло оказаться у этого молодчика? Кстати, вы с ним, кажется, в прошлое воскресенье ездили на раскопки? Ну?

Отец, оторвавшись от монет, огляделся вокруг: Шполянская-старшая теперь сидела, покачивая ногой довольно небрежно и стряхивая пепел с сигареты на пол. Вика все так же почти лежала на тахте, только теперь глаза ее ожили и о чем-то просили меня. Какая-то мысль по поводу случившегося бегала в них затравленно, и я не могла, хоть от всей души хотела, помочь Вике.

Отец посмотрел на всех, в том числе на меня, стоявшую у самой балконной двери.

— Какие у вас основания подозревать, что Поливанов ограбил мои раскопки?

— Он передал это Вике.

— Да, но как это оказалось у него?

— Громов! — Мама ударила себя по лбу, и я поняла: сейчас им покажется очень убедительным участие Грома в этой истории. Или в этой краже (кто как хочет, тот так и называет) золотых монет с изображением Савмака, скифа, поднявшего когда-то восстание на нашем берегу. — Громов! — повторила мама. — Поливанов увязался за Громовым на раскопки, иначе зачем бы он туда поехал, если Вика в городе?

У Шполянской-старшей губы были как будто обметаны темной корочкой, и глаза под опущенными веками блестели сухо и бегали, точно подсчитывая что-то свое. Громов ее очень устраивал, если на него можно было свалить вину. Но совершенно не устраивало, что все вопросы все равно вертелись вокруг Вики.

Между тем все забыли, а она ведь любила Поливанова, взрослого парня, похожего на белокурого негра с тайной улыбкой, спрятанной в углах твердого рта.

— Позвоним Громову? — спросила мама, подвигаясь к телефону. — Пусть внесет ясность. И не забывайте, нам придется заявить обо всем в милицию.

— В милицию заявить, конечно, надо, — спокойно сказал отец, все еще как бы взвешивая монетки на ладони. — Но что за дамское предположение: как мог за несколько минут Поливанов найти то, что нам годами не давалось?

— Не Поливанов — Громов! — поправила Шполянская-старшая. У нее был такой вид, как будто она долго раздумывала, долго взвешивала обстоятельства, пока наконец не пришла к выводу.

Отец смотрел на Шполянскую очень внимательно. Мне казалось: он изо всех сил хочет встретиться с ней взглядом, но она не поднимала подведенных зеленым век.

— Громов? — переспросил отец.

— Они могли явиться туда и без тебя. Кстати, не им ли принадлежала зажигалка? — предположила мама.

А Шполянская-старшая спросила с улыбкой:

— Тебя, Алеша, не удивляет? Не я одна, все вспомнили этого мальчишку, когда поползли слухи: по городу «ходит» золото?..

Отец хохотнул довольно странным смехом, все так же не отрывая глаз от Шполянской-старшей.

— Ну нет, — сказал он, — Громова я вам не отдам. Отдай вам Грома, вы и Шурочку запросите!

— Не знаю, как Шурочку, — вздохнула мама медленно и почти спокойно, — а Громова привлечь по этому делу придется. И причем немедленно. Позвони, будь добр, следователю или куда там тебя вызывали.

— За Громова я поручусь!

— А за тебя кто? — Теперь мама смотрела на отца ласково, но снисходительно.

У нас в семье считается: отец — человек нерешительный. Мама принимает решение переезжать в Москву, а он — нет. Я должна стать хирургом — принимает решение мама, а отец — нет. Мама принимает решение оклеить спальню ситцем, а он — все нет и нет…

— Послушай… — Отец опустил глаза, посмотрел себе на ноги. — Ты что, в самом деле уверена: я не могу постоять за себя и своего ученика? Или ты пытаешься мне что-то в этом роде внушить?

Теперь он поднял глаза, когда неловкое, обидное для мамы было уже сказано. Он поднял глаза, и я увидела, какие они у него синие-синие. Вот удивительно, в комнате было вполне сумрачно, а они светились. И лоб был большой, выпуклый, с четко выступающими от напряжения жилками.

— Нет, дорогие дамы, я и себя и его сумею отстоять без вашей деятельной помощи. А в милицию, конечно, заявить придется.

— Дядя Алеша, — позвала с тахты Вика, — можно завтра? А до завтра у всех будет время самим явиться.

— С повинной, ты имеешь в виду? — отнеслась вполне терпимо к такому ходу мама.

— Ну, пусть это так называется. А можно вообще: пусть они придут, как будто только что нашли?

— Кто — они? — спросила Шполянская-старшая, почти не размыкая зеленых век и запекшихся губ.

— А какая разница кто. Придут — и весь факт.

— Ладно, — сказал отец, — на сегодня все. А там даст бог день, даст и пищу… для разговоров! — Так закончил он своей любимой дразнилкой. И подобрал со стола монетки. — Но это, с вашего разрешения или без, я припрячу: цены им нет…

— Как припрячешь? — пожала плечами мама. — У меня в доме?

Она смотрела на отца и изо всех сил старалась сделать такое лицо, будто услышала бог весть какую глупость.

— А так — припрячу. — Отец открыл одно из глухих отделений «стенки» и снова запер его на ключ. — Припрячу и сам останусь — сторожить. Лягу хотя бы вот здесь, как ты правильно выразилась, у тебя в доме.

Отец оглядел комнату, тахту, с которой как раз вставала Вика, угол с маминым письменным столиком, ящик телевизора, проигрыватель в углу длинной «стенки».

— К тому же у Громова нет телефона, а в милицию действительно разумнее будет обратиться завтра. Дать шанс прытким молодым людям остановиться, оглядеться.

Вика медленно поднималась с тахты. И так же медленно, не пересекая, а обходя комнату, она пошла, волоча за собой незастегнутую планшетку.

Глава XVIII

У меня оставалось сколько угодно времени до утра, чтоб обдумать случившееся. Спать нисколько не хотелось. И мама не могла заснуть до тех пор, пока не вышла на кухню, не выпила снотворное. И отец подходил к окну, открывал его, и до меня докатился вступивший в дом свежий теплый воздух. Такой он был пахучий, такой живой!

Мне захотелось, чтоб в эту же минуту и в Генкином доме открылось окно. Но еще больше мне захотелось, чтоб вовсе не было сегодняшнего или, вернее, уже вчерашнего дня. Чтоб не выясняли мы так серьезно детского вопроса с Андрюшкой, чтоб Пельмень не произносил своих фраз, которые каждый мог понять, как ему было угодно. Но в том духе, что, мол, дыма без огня не бывает. А главное, чтоб история с Викой мне просто приснилась вся без исключения, кроме монет с профилем…

И еще я очень много думала о Громове. О том, как ему трудно будет отбиваться от подозрений. Интересно было также, что станет говорить наша Классная Дама, в какое смятение ее повергнет известие о том, что: а) одна (и притом не худшая!) ученица ее класса укрывала похищенные ценности в доме другой (до недавних пор лучшей!); б) что отец этой второй подозревается в головотяпстве, а то и в хищении; в) что такой инициативный Громов Владимир может оказаться сообщником похитителей древнего золота.

Но будущие мучения Ларисы не очень-то меня трогали. Другое дело — все, что уже случилось и может случиться с Викой. Прямо представить себе было невозможно, что с нею теперь делается (или делают?) в благополучнейшем доме Шполянских? Я вспомнила, как привалилась она у нас на тахте, как будто из ее круглых ручек и ножек разом вытекла жизнь. И я казнилась от мысли, что скорее всего мне надо было бы оказаться рядом с ней, потихоньку сбежав из своего дома и прокравшись в квартиру Шполянских. Но попробуйте осуществить замысел, если ваш друг живет на пятом за дверью с очень сложной системой запоров.