— Вы, Иродион Менабде и Этер Муджири, на старой квартире были соседями. Верно?

— Да.

— Расскажите, какие отношения связывали Этер с Иродионом?

— Обыкновенные, соседские… Не понимаю, какое это может иметь значение для следствия.

— Я же вам сказал, что на основе показаний гражданки Муджири я возбудил дело. Только об этом пока никого оповещать не следует.

— Да, я помню.

— Этер Муджири показала, что Менабде бил и оскорблял пасынка, всячески унижал его и третировал. Не могла ли она сгустить краски, чтобы не сказать — выдумать чего-нибудь, движимая желанием свести личные счеты?

— Как вам сказать, — замялся Ландия, — вы следователь, вам виднее. Я одно знаю… Только этого не надо записывать.

Я положил ручку на стол.

— Так вот: Иродион собирался жениться на Этер Муджири… С первой женой он разошелся. Детей у них не было. Усыновлять чужого ребенка он не захотел, вот и расстались. Потом Иродион стал ухаживать за Этер Муджири. Все думали, вот-вот женится, как вдруг он привел Маку с Паатой…

— Этер Муджири была раньше замужем?

— Да, она три года прожила с мужем и разошлась.

— Детей не имела?

— Нет.

— Все понятно. Спасибо.

Красота Маки, матери Пааты, успела поразить меня уже в тот миг, когда я зашел к соседке и увидел ее, без чувств лежавшую на диване. Тогда же пришла мне в голову мысль, которую я совсем некстати выразил сейчас вслух:

— Странная пара — Иродион и Мака… Не подходят они друг другу… — я прикусил язык и отругал себя за несдержанность.

— О-о, Иродион безумно любит свою жену. Видимо, любовь эта компенсирует все его недостатки… Мака относится к нему с уважением. Иногда кажется, что она жалеет его, старается убедить мужа в том, что он такой же человек, как и все, что он имеет полное право на любовь, счастье…

— Не совсем вас понял.

— Понять это трудно, — Ландия улыбнулся, — постараюсь вам объяснить свою мысль. Иродион Менабде боится жизни, ему кажется, что существованием своим он кому-то мешает, что за это его ненавидят, преследуют, травят. Я твердо верю, что жизнь каждого человека имеет какой-то высокий смысл, оправдывающий появление его на свет, но складывается впечатление, что Иродион не ведает о высоком назначении каждого из нас, и мечется, терзаемый сомнениями: имею ли я право на любовь и счастье? Может, все, кроме меня, видят, что я этого права лишен и потешаются надо мной? Он живет в постоянном страхе, тщательно обдумывает каждый свой шаг, боясь ошибкой, промахом, невзначай брошенным словом подтвердить правильность мнения, которое якобы сложилось на его счет у окружающих. Иродион давно перестал различать выдуманные им самим страхи от реальных. Он борется неустанно с первыми и вторыми и терпит всякий раз поражение.

— Все это известно Маке?

— Думаю, что да. Оттого она и жалеет его. Иродион даже того боится, что у него такая красивая жена. Сколько раз, подвыпив, он проговаривался: имел ли я право жениться на Маке? Кто знает, что думают об этом мои сослуживцы? Или мой начальник?.. При этом он так испуганно поглядывал на дверь, словно ждал чьего-то появления. Даже не просто чьего-то, а появления официального лица, которое именем закона призовет его, Иродиона Менабде, к ответу: «Товарищ Менабде, — скажет строго официальное лицо, — кто дал вам право жениться на красавице? Почему вы ввели в заблуждение общественность? Вы знаете, какое суровое наказание ждет вас за обман и очковтирательство?» Я хорошо представляю себе, как терялся бедный Иродион перед этим воображаемым стражем закона. Мака однажды рассказала соседке Ксении Сургуладзе, как Иродион вдруг вбежал к ней на кухню и без всякой связи с чем бы то ни было выпалил: «Но зато я жизнью готов для тебя пожертвовать!» Мака, конечно, не поняла, в чем дело, отчего так взволнован Иродион. Он смутился и объяснил свое поведение дурным сном: «Не пугайся, мне приснилась чепуха какая-то, — оправдывался он, — просто никто не знает, как я люблю тебя, вот и завидуют мне, ненавидят…»

Георгий Ландия замолчал. Чтобы прервать затянувшуюся паузу, я протянул ему протокол.

— Прочтите, пожалуйста, и подпишите.

Георгий Ландия извлек из бумаги свою злополучную авторучку прежде, чем я сообразил предложить ему свою, и подписал протокол. Когда он ушел, я еще долго вспоминал его добрую рассеянную улыбку. Она неожиданно напомнила мне наш деревенский родник. В период опрыскивания виноградников воду из него выбирали до последней капли, и казалось, что он иссяк. Но если не спешить, а постоять над ним немного, нетрудно заметить, как увлажнится сухое дно и выбьется из недр земных на поверхность живительная струя. Такой же неиссякаемой была улыбка старого актера. Она была результатом многолетнего общения с детьми. Он просто заразился от них этим умением улыбаться. Ну, скажите мне, пожалуйста, разве так уж часто люди плачут без причины? А улыбаются без причины часто, даже очень часто! Выражаясь языком спорта, радость и улыбка — исходная позиция для человека. Правда, жизнь наносит ему довольно болезненные удары, случается, даже с ног сбивает, но невидимый и могучий вестибулярный аппарат радости неистребимой улыбкой восстанавливает равновесие и увлекает вас вперед, к будущему счастью.

Я собирался к прокурору и приготовил все нужные бумаги, когда в кабинет без стука вошел крупный представительный мужчина и направился прямо к моему столу:

— Разрешите войти?

— Но вы уже вошли…

— Прошу вас без церемоний, я сейчас в таком настроении, что мне не до вежливости.

— А в чем, собственно, дело?

— Вы Заал Анджапаридзе?

— Допустим.

— Это вы мне прислали? — он протянул мне повестку.

— Мы.

— А при чем здесь я?

— Пока мы все «не при чем». Для того вас и вызывают, чтобы выяснить, кто прав, а кто виноват.

— И все-таки, какое я имею к этому отношение?

— В ту ночь именно вы кутили с Иродионом Менабде.

— Ну и что? Разве я не имею права выпить со своим начальником, если он мой приятель?

— Почему вы не садитесь?

— Потому что вы мешаете людям работать, вызываете ни в чем не повинного человека да еще угрожаете: в случае неявки вам грозит то-то и то-то.

— В повестке не совсем такая формулировка, — мягко поправил я.

— Не вижу разницы, смысл один и тот же. Знаю я эти судейские фокусы.

— Садитесь. Если вы будете так горячиться, у нас с вами ничего не получится.

Он презрительно поглядел на меня с высоты своего внушительного роста и махнул рукой:

— Эх, разве вам докажешь! Все равно вы думаете, что я… что мы… В общем, скорее допрашивайте, я спешу.

Он сел.

— На работу вы представите справку о том, что были к нам вызваны.

— Работа… меня мало волнует, — он хотел выразиться покрепче, но сдержался.

— В котором часу вы расстались после попойки?

— Может, в три, а может, в четыре. Не помню. Я был пьян.

— Иродион поехал домой?

— Да. Еще меня завез по дороге. Уж не Иродиона ли вы подозреваете? Как будто ему своего горя мало. Вот чудаки!

— Пока что мы никого не подозреваем, а хотим выяснить, как все произошло. Скажите, не вспоминал ли Менабде за столом своего пасынка?

— Как будто вспоминал, а впрочем… — Вдруг он просительно и угрожающе вскинул обе руки вверх. — Ради бога, не делайте из меня доносчика!

— Вы прочли это? — я указал на бумагу под стеклом.

— Да, видел, — он небрежно окинул взглядом выписку.

— Я знаю, что видели. Меня интересует, прочли или нет?

— Вот наказание!.. Ну вот, читаю, прочел… — Мне показалось, что он немного успокоился, но я ошибся: он снова вскинулся: — Послушайте, нельзя же все время угрожать! За неявку — одно, за ложные показания — другое. Что я вам — преступник?

— Никто вам не угрожает, возьмите себя в руки и отвечайте: что говорил Менабде о своем пасынке?

— Да ничего нового, только то говорил, что все и раньше знали.

— А что вы знали раньше?

— Я же просил вас — без фокусов. Не притворяйтесь, что вы ничегошеньки не знаете! У меня своих неприятностей хватает, а тут еще… — он вскочил и нервно зашагал по комнате.