— Госпожа Браун… Госпожа!

Из спальни не отозвались. Он толкнул дверь — заперто изнутри. Адъютант попятился назад, не отрывая глаз от дубового резного квадрата. Разбежался, подпрыгнул, страшным ударом левой ноги выбил дверь.

Ева висела над столом в петле. Цепляясь за впившуюся в шею удавку, ломая ногти, кровавя кожу, пыталась просунуть пальцы под кожаную полосу. Глаза женщины лезли из орбит, атлас халата распахивался.

Шмундт сдавленно всхлипнул, без разбега, одним махом запрыгнул на стол. Рывком притянул к себе скользкое, бьющееся тело, приподнял его. Попытался одной рукой ослабить петлю.

Это не удалось. И Шмундт, с ужасом глядя на синевшее, залитое слезами лицо хозяйки, зарычал и рванул что было силы на себя провисший ремешок. Он лопнул под неистовый, возмущенный перезвон хрустальных подвесок.

… Шмундт вбежал в кабинет Гитлера, оттолкнув помощника.

— Мой фюрер! Госпожа Браун…

— Что?! — ужаленно обернулся вождь. — Что там, болван?!

— Я вынул фрау Браун из петли!

— Когда… зачем… Она жива?!

— Она в обмороке.

— Генрих, идемте… скорее!

Он сделал несколько шагов, оторопело прислушиваясь к своему, но будто чужому телу. Дергалась, немела левая нога. Волоча ее, Гитлер пошел к столу, прижал к нему ногу. То же самое творилось с левой рукой. Придерживая ее правой, Шикльгрубер, затравленно вывернув шею, посмотрел на Гиммлера.

— Генрих, что со мной?!

— Экселенц, надо немедленно…

— Во-он! Все вон! — содрогаясь в страхе и нетерпении, закричал Гитлер. — Врача! Быстро!

Глядя в спины метнувшихся к двери людей, он позвал сдавленной фистулой:

— Генрих!

 Гиммлер обернулся.

— Сровняйте Грозный с землей… Это стадо туземцев потеряло право на наше доверие!

Через час Гиммлер позвонил Геббельсу, и тот, истерзавшись в неведении, намаявшись с приведением в чувство Евы, выкрикнул:

— Что с фюрером, Генрих?

— Это было ужасно, — вытирая пот на лбу, пожаловался Гиммлер. — Левая рука и левая нога… Он не мог удержать их, похоже на пляску святого Витта. Его трясло, как продрогшую дворнягу. Что с Евой?

— Пришла в себя. Врач утверждает, что к вечеру ей станет лучше.

— На Адольфа сокрушительно подействовал провал кавказской акции. Сейчас вы один можете помочь.

— Я? Как? У меня совершенно не соображает голова.

— Газеты «Дас райх» и «Фёлькишер беобахтер». Вы собирались дать снимок на первую полосу, как горцы встречают офицера рейха подарками. Я не видел его. Снимок получился?

— Самолет с фоторепортером прождал в Армавире трое суток, но так и не получил вызова в горы.

— Еще не поздно исправить дело. Дайте аргументированную оптимистичную статью о кавказской «пятой колонне». Ее суть: несмотря на временные неудачи с восстанием, «колонна» есть, она жива, но ушла в подполье. У нас там надежные союзники — мусульмане. Это поддержит здоровье фюрера. Канарис и Кальтенбруннер снабдят нас фактами.

— Благодарю, Генрих. Я недаром завидовал вам, вы всегда нас опережаете. Это действительно может оживить фюрера.

— Фюрера, но не «колонну»! — с внезапно прорвавшимся гневом отрубил рейхсфюрер.

Глава 22

Ожил, резанул по слуху звонком прямой телефон из кабинета Верховного, и Берия с привычным уже сосущим чувством опасности взял трубку.

— Я весь внимание, Коба.

— Я знаю, зеркало держишь в столе, угри давишь, — неторопливо уличил Верховный.

— Держу, — не стал отпираться нарком.

— Поставь перед собой.

Берия достал оправленное в старинные серебряные кружева зеркало, поставил перед собой. Из сизой глубины уставилась на него с бульдожьими висящими щеками безглазая морда. Вместо глаз мерцали два кругляшка. Морда сказала в трубку:

— Стоит.

— Что там видишь?

Он всегда катастрофически глупел при таких вывертах Верховного, когда не мог уловить направление и цель его мысли. Была единственная наработанная защита перед их хищной непредсказуемостью: показательная лесть маленькой сучки перед вольным кобелем. С нарастающими позывами тошноты он перечислил:

— Самого преданного члена Политбюро вижу, грузина, который исполнял на Кавказе все, что ты приказывал в тридцатых, который всегда хранит тебя для истории…

— Это с одной стороны. С другой — рогоносца видишь. Есть мнение, Гачиев вместе с Валиевым тебе рога наставили с немцами, а? Молчишь об этом. Я ждал, пока сам признаешься. Почему заставляешь ждать?

Берия вытер испарину на верхней губе, глубже задышал, прикрывая трубку рукой. Теперь понятно, Серов успел настучать. Но для такого разговора у него уже было прорыто русло. Надо его использовать.

— Сплетня Серова. Ему очень надо, чтобы так было. Он Гачиева давно сожрать хочет, стрелял в него, помнишь, я докладывал?

— Что в этом плохого, пусть кушает, если есть аппетит. У вас всегда кто-то кого-то кушает. А рогоносец в стороне наблюдает, а?

— Ты же знаешь, это не в моих правилах. Гачиев с Валиевым вызваны сюда, якобы для использования в центральном аппарате. Живут в «Метрополе» под круглосуточным наблюдением, я задействовал лучшие силы: начальник отдела контрразведки «Смерш» Юхимович и начальник отдела по борьбе с бандитизмом Леонтьев. Мимо этих вошь не проползет. Если у Гачиева грязный хвост, теперь ему негде отмыть, не дадим, зафиксируем и прищемим. Я тут кое-что для подстраховки и ускорения дела готовил. Потому пока не докладывал, последние детали отрабатываем.

— Поделись, когда отработаешь.

— Я разве когда с тобой не делился? — горестно попенял нарком. — Разреши доложить еще одно соображение.

— Разрешаю.

— Коба, сколько чеченцы крови нам попортили? Они породили и укрывают Исраилова. Исраилов написал то письмо тебе, заразил горы фашистами. У тебя слишком доброе сердце. Уже все простил, да? Ты простил — я не могу простить.

— Куда клонишь? Мешают поймать Исраилова, поэтому всех надо выселить? Легко жить хочешь.

— Зачем так думаешь?! Я поймаю его!

— Больше года ловишь. Скоро похудеешь. Ловить чужих баб у тебя лучше получается. Последний раз говорю: ты Исраилова лови.

В трубке раздались гудки. Берия положил ее, взял из пенала карандаш, машинально сломал его. «Что ему надо?… Я же чую: он хочет их выселить. Почему сорвалось?»

Он не терпел долгих переживаний и тягучих дум, мозг бешено сопротивлялся такой нагрузке, молниеносно предлагая действие методом тыка: один вариант, второй, третий… С годами действие становилось его стихией. Поступок стал опережать тягомотину анализа, и чем больше в этом поступке было хруста человеческих судеб, оглушающей непредсказуемости, тем большее наслаждение он доставлял.

Сейчас сосуще-остро захотелось именно действия. И абсолютный нарком велел привести маленького наркома Гачиева. Голиаф еще не решил, что делать с чеченским Давиденком: устроить показательное заклание, чтобы надолго запомнили, или прикрыть — был в употреблении, проверен.

Натура властно требовала поступка, куда хотелось унырнуть от разъедающей угрозы сталинского двусмыслия.

Ввели Гачиева с какой-то бумажной длинной трубкой. Он бережно приставил трубку к стене и бухнулся на колени. Снизу, от пола, глянули в лицо Лаврентия Павловича собачьей преданности, окольцованные чернотой глаза. Ниже блестела разбухшая слива носа. Гачиев раскрыл рот, закричал сиплым фальцетом:

— Можете расстрелять, можете повесить, товарищ нарком! Я все равно кричать буду до последней минуты: да здравствует великий вождь всех народов товарищ Сталин и его самый лучший соратник… (он прервался, подумал) гениальный товарищ Берия! — Он подумал еще и закончил неожиданно урчащим баритоном: — А если кто на меня нагло насексотил — это мои враги.

— Ты знаешь, почему охотник иногда стреляет свою собаку? — задумчиво осведомился Лаврентий Павлович.

— Потеряла нюх! — вскинулся от пола Гачиев.

— Еще.

— Не слушает команды, скалит зубы на хозяина.