Елена Андреевна только нежно поцеловала ее в лоб.
‒ В тридцать три года впервые такое испытать… У тебя так было? С папой?
‒ Давно это было… Я уже не помню всего.
‒ Помнишь. Я знаю.
Помолчав еще с минуту, она опять зашептала:
‒ Я как увидела Витьку на тебе, как он озверело тебя оседлал, так у меня там внутри все так заныло… а потом заклокотало все… как в кипящем котле… И так сразу захотелось… просто невыносимо. Еле дождалась, пока ты спустишь… Как хорошо, что ты теперь рядом с нами. Я бы так никогда такого и не испытала… Тебе с ним ведь тоже очень хорошо, правда?
‒ Правда.
‒ Он сильный. А ты не подслушивай! Ляг лучше, обними нас… Ой! Угомони его! Он уперся мне в попку…
‒ Конечно. Ваши ладушки насытились. А он теперь как сирота.
‒ Пусть потерпит немного. Совсем не насытились… Еще умолять будет, чтоб отпустили…
Они весело захихикали.
‒ Как здорово, ‒ радовалась Иринка. ‒ Я теперь буду заставлять вас все это повторять. Может у меня еще так получится.
Она уже не дрожала. И даже стала поигрывать своей мокрой попой.
‒ Всем в ванную! Под душ!
Они умывали маму вдвоем, хотя та пыталась сопротивляться. Потом снова уложили ее голую на кровать и игрались всеми ее прелестями. И она не сопротивлялась, только смеялась над их любопытством, и даже сама озорничала, показывая, как она что-нибудь умеет. Она была удивительно гибкая, и не только для своего возраста. Она умела достать пяткой до своего затылка. И ложить скрещенные голени себе на грудь. И мостик. И шпагат. И забавно шевелить своими колированными, но совсем не переспевшими губчиками, словно крылышками…
‒ Так во-о-т чем ты занимаешься по ночам!
‒ Я с детства такая, ты же знаешь.
‒ Так то детство… а за сейчас я не знала… Честно. Почему ты от нас скрывала?
‒ Ну, вот еще. Демонстрировать, что ли, должна была? Как ты себе это представляешь?
‒ Сейчас же можешь.
‒ Сейчас другое дело…
Елена Андреевна намеревалась что-то добавить, но внезапно осеклась. Запнувшись на нечаянно сорвавшейся с ее губ фразе, она надолго замолчала. Будто споткнулась об нее и упала, больно ударившись тем местом, где спрятана ее страшная тайна.
Они почувствовали это и не стали бередить ее душу, хотя Иринка и выразила было готовность к этому, ей давно хотелось вызвать маму на откровенность, выведать что-то особенное, чего она о ней не знала. Однако Виктор, почувствовав приближение душещипательных сцен, не позволил развернуть ей наступление и начал свое:
‒ Давай, задирай ноги. Раз мама умеет, значит и ты научишься. Будем тебя постепенно натренировывать…
‒ Ну да. У меня косточки поломаются. Ты сам попробуй.
‒ Не поломаются. Ты же мамина. Один к одному. Только чуть моложе.
Избежать душещипательных сцен не удалось. Елена Андреевна вдруг заплакала. Повернулась от них на бок, прикрыла лицо ладонями и затряслась плечами. Без единого звука. Так, что они не сразу поняли, плачет она или смеется.
Видимо, он чего-то не понял, что-то не так сказал… Или слишком уж они ребячились с нею, слишком стыдные вещи позволяли себе и ей. Совсем с ума сошли. Мостик с его предательски-неожиданными поцелуями в выпяченную щель, шевеление губ… Разве можно такое с мамой… С мамами так не играют… разве что только ненормальные…
Хотели как лучше, а получилось…
Ирка подсела к ней со спины и обняла за плечи:
‒ Да ладно тебе, мам… Видишь, как стало все здорово. Мы всегда так играемся. Что тут особенного? Взрослые тоже должны иногда бывать детьми. Никто же нас не видит…
Ну вот. И эта что-то сморозила. Елена Андреевна вздрогнула, как от тока и еще больше затряслась.
Ох как не любил Виктор женских истерик. Хотя с самого начала чувствовал, что все именно так и закончится. Слишком уж неестественные игры они затеяли. Слишком много всего сразу. Занадто***.
Они совсем потерялись. Не знали, что делать. Мама ни словом не отвечала на их утешения, все плакала, плакала.
Я пошла, попробуй сам… ‒ показала, наконец, Ирина безнадежными жестами и вышла на кухню. Может быть, ей самой захотелось поплакать. С нею так бывает, когда кому-то из близких больно.
То ли услышав, как вышла дочка, то ли почувствовав, наконец, его руку на своем плече, Елена Андреевна вдруг открыла лицо, отвернула ногу и сказала сквозь слезы самое для него неожиданное:
‒ Зайди Витенька. Побудь там. Только не сильно. Просто побудь.
Сильно он и не мог. Его обмякший шланг и не думал вставать. Но вошел легко ‒ ему показалось, что она всосала его в себя.
‒ Ляг на меня.
Они пролежали так несколько минут, и она на самом деле почти успокоилась.
‒ Крикни, пусть Иринка придет. Только не вынимай.
Кричать не было необходимости. Иринка стояла в дверях, прислонившись к лутке спиной и затылком, смотрела в стену напротив и думала о чем-то грустном.
‒ Скажи, пусть ляжет рядом.
Говорить не было необходимости. Иринка поняла сама и легла рядом с ними.
Елена Андреевна проглотила слюну. Или слезы.
‒ Я должна вам все сказать… Только будь все это время во мне. Не выходи. Иначе я не смогу.
Он согласно вдавился поглубже, а жена положила на его ягодицы руку, подтверждая и свое согласие. От этого касания он тут же напрягся и слегка приподнял мамино влагалище, на что она ответила глубоким вздохом, показывая, что все почувствовала и приняла их согласие.
‒ Когда Сережа погиб, я долго не могла в это поверить. Я ведь не видела его тела. И все думала, что он живой. Потом, конечно, поверила, умом поняла, но ощущение осталось, оно и сейчас во мне. Я тогда совсем помешанная была, сказала себе: пусть у него нет своего тела, но во мне-то он может пожить… И сказала так ему, я с ним все время разговаривала… в своем воображении. И он поселился во мне, вот здесь, где затылок, чуть ниже… Смотрел моими глазами, слушал моими ушами, а разговаривал откуда-то отсюда, из шеи, я сначала даже голос его отчетливо в голове слышала. Мы с ним все обсуждали, советовались, иногда даже спорили, ‒ хотя мы и жили в одном теле, но ощущали и воспринимали все по-разному. И оценки событиям у нас были разные. Я, конечно, понимала, что это только игра моего воображения, но мне нравилось, я даже радовалась, когда почти по-настоящему слышала его голос. Мы жили очень мирно, как и при его жизни, хотя и спорили, но никогда не ссорились. Я соглашалась со всеми его желаниями, а он со всеми моими. Два раза даже ходила на футбол, представляете? Ну и… любили друг друга… Об этом стыдно рассказывать… как мы это делали… Все чаще и чаще. Ему нравилось, а я… я только перевозбуждалась сильно… мне только хуже становилось… Для меня все было совсем не так, как с живым… А потом вдруг на меня положил глаз один мужчина. Ирочке тогда уже пять лет было. Мне этот мужчина очень понравился. И я его невыносимо захотела, живого, реального. Я, конечно, спросилась у Сергея, а он… он не разрешил. Наверное, нужно мне было с ним помягче тогда, объяснить все… не ссориться… убедить ‒ у меня ведь уже анализы были… что у меня не так, как у всех женщин, у меня гипер… вылетело из головы название… в общем, слишком много гормонов… я никогда вам не говорила… ты, доченька тоже не знаешь, а сейчас я скажу ‒ у тебя… тоже так, от меня это… когда тебе было семнадцать, у тебя брали кровь, Тамара водила, может помнишь… Тогда это очень дорого было, очень большой анализ, в Москву возили отсюда… таким, как мы, нужно все время… каждый день… каждую ночь… Я у специальных врачей тогда была, хотела хоть тебя вылечить, но мне сказали, что это не болезнь, лечить нельзя, можно только хуже сделать, нарушить гормональный фон… просто мужчина должен быть… способный на каждый день… видишь… как тебе повезло… А мне Сергей не разрешил, стыдил, упрекал, я ведь перед расставанием ему обещала, что она будет его ждать, будет принадлежать только ему, и еще таким словом ее назвала… впервые в жизни… Он ее очень любил, а после смерти вообще обожествлял, говорил: любым другим местом любись, только не ею… и именно так настаивал, когда я его не послушалась и все-таки приняла в себя того мужчину… Сейчас то я понимаю, что это сама я себя стыдила и упрекала, и вообще почти все это с Сергеем внутри себя ‒ игра моего воображения. Такой я дурой оказалась. Сама на себя накликала… Так вжилась, что до сих пор он во мне. И никогда уже не оставит… И буду любить его одного до самой смерти…