В этой затемненной комнате вы не услышите горячих споров. Здесь нет несносного, напыщенного, шмелиного жужжания, которое свойственно большинству медицинских совещаний, — конечно, доктор, все это так, но я, видите ли, придерживаюсь того мнения, что и т. д… Дьявольская работа ТБ-микроба сама собой очевидна, ее можно очень просто рассмотреть на фильмах, сделанных с помощью магического глаза икс-лучей. Только это, и никакие другие соображения, определяет их единогласные решения.

В это утро я сидел там, объятый ужасом. Но это не был страх перед странной когортой докторов, лишенных своего «я». Это был ужас перед могуществом науки. Это было нечто сверхчеловеческое. Где еще, при какой другой болезни, можно было наблюдать такое тончайшее знание, такой точный неоспоримый подсчет шансов больного на жизнь или смерть? Как будто эти доктора сидели в самих грудных клетках пациентов. Это было нечто беспрецедентное.

Вот в темноте поднимается молодой врач и, держа в руке освещенный листок бумаги, читает историю болезни женщины, рентгеновский портрет которой находится на экране.

У нее нет никаких внешних симптомов туберкулеза. Но вот это темное пятнышко бесспорно говорит о начинающемся процессе в легком. Стадия — минимальная.

Молодой доктор указывает это место на снимке. Он рекомендует немедленную операцию на диафрагмальном нерве, чтобы парализовать диафрагму и поджать заболевшее легкое.

Голосование. Окэй. Принято.

Вот рентгеновская картина болезни человека, у которого каверны не закрылись от простой операции перерезки диафрагмального нерва. Взгляните на этот снимок. Здесь все понятно. Он ни о чем другом не говорит. Искусственный пневмоторакс — воздушная подушка между легкими и грудной стенкой — вот что в данном случае рекомендуется.

Голосование. Окэй. Следующий.

Это — портрет человека, который был приговорен к смерти. У него — галопирующая форма чахотки. Перерезка нерва ничего не дала. Вдувания помогли, но мало. Однако, по рассказу хирурга, его состояние настолько улучшилось, что он мог уже перенести торакопластику — отчаянную операцию удаления ребер на одной стороне…

Сегодня день торжества. Все друг друга поздравляют. Взгляните на сегодняшний снимок: каверны совершенно закрылись. Туберкулез взят под арест. Рекомендуется: выписка с последующим пребыванием в постели. Голосование.

Все это было настолько красиво и точно, что казалось почти бесчеловечным. От их работы веяло такой холодностью, какую я, в своем невежестве, не считал даже возможной в деле борьбы со смертью. Я испытывал какое-то дикое чувство. Как будто все это происходило не сегодня, а через пятьсот лет.

Они проходили страшную школу дисциплины, все эти люди.

Среди рентгеновских отчетов о победах над верной смертью проскальзывали иногда свидетельства о неудачах. Они являлись обвинением против всей когорты борцов со смертью за их глупый оптимизм, за невежество, за легкость суждений, они показывали, как намеченное ими мероприятие или легкомысленный отказ от другого мероприятия означали смерть для больного.

В это утро я забыл о Мичигане, о Пенсильвании, забыл о забытых детях всей Америки. Это утро было самым волнующим из всех, какие я когда-либо проводил в передовых окопах борцов со смертью, и больше всего меня волновало следующее:

Они были так бескорыстны! Они задались единой огромной целью — закрыть все до одной опасные, сеющие смерть каверны в больных легких десятков тысяч чахоточных города Детройта, округа Вэйни. Честным признанием своих ошибок, стоивших больным жизни, они давали тысячам других обреченных новые шансы в борьбе за жизнь.

Казалось, что для этих людей в белых халатах человеческая жизнь была единственным и главным предметом учета, помимо всякой сентиментальности и плаксивости. Они должны быть холодными, как сталь, чтобы бороться за жизнь человеческих масс, а уж отцам, матерям, женам, мужьям, братьям и сестрам этих спасенных предоставлялось сколько угодно сентиментальничать в своем счастливом семейном кругу.

Проходя из комнаты в комнату по этому дому спасения, я чувствовал, как постепенно рушатся все мои старые представления о туберкулезе. Известно, как выглядели в прежнее время люди, страдавшие чахоткой: они были худые, желтые, сгорбленные. Как-то неудобно здоровому человеку ходить по больнице; неприятно показываться на глаза людям, которые в подавляющем большинстве смотрят несчастными и болезненными. Но вот, в этой больнице Германа Кифера, меня привели в подвальное помещение, где делаются вдувания воздуха для лечения пневмотораксом; и передо мной проходила процессия людей, которые в прежнее время, при той стадии чахотки, с которой они пришли в больницу, были бы теперь вполне готовы для гробовщика.

Посмотрите-ка на них теперь! Было даже немного жутко на них смотреть; меня пробирала дрожь при мысли от том, что большинство этих людей должны были давным-давно лежать в земле.

Поражало прежде всего то, что у них был совершенно не больничный вид. Среди людей, никогда не болевших туберкулезом, трудно встретить более веселую ватагу мужчин и женщин, стоявших обнаженными по пояс и с поднятой рукой, в полоборота к молодым врачам в белых халатах, среди несложного ассортимента склянок, манометров и резиновых трубок.

Несколько месяцев или даже лет тому назад все эти люди пережили одно человеческое чувство, которое, пожалуй, даже поразительнее, чем ощущение силы и полного здоровья. Они испытали неожиданный приток сил, чудесный прилив новой жизни, которая задерживает и останавливает верное приближение к долине смерти. Они испытали это глубочайшее из человеческих переживаний в тот момент, когда первое вдувание воздуха поджало больное легкое, дало ему покой, мягко сдавило стенки открытых, смертоносных каверн, заперев наглухо ТБ-микробов. А потом уже силами организма они сами справлялись с этими свирепыми захватчиками.

Эти люди пришли теперь к Герману Киферу, чтобы получить очередное пополнение воздуха, который помогал отдыхающим легким бороться с болезнью; и, поскольку каверны были закрыты, процесс выздоровления подвигался вперед верно, хотя и медленно. Они пришли сюда в часы, свободные от работы, которой они могли теперь заниматься, чтобы зарабатывать свой кусок хлеба. Они весело улыбались, когда острие иглы проскакивало у них между ребрами; не переставали улыбаться, когда их грудные клетки наполнялись воздухом, — улыбались и потом, после вдувания… Они хорошо знали, в чем их спасение.

Если все это проделывалось относительно просто и не требовало особых технических приспособлений, то картина, представшая передо мной этажом выше, в операционной комнате, была ужасной, чудовищной… Но эта страшная картина пророчила надежду и спасение больным мужчинам, женщинам и детям. То, что я здесь увидел, не было похоже на хирургию в обычном смысле слова, потому что неизменно сопровождалось таким поразительным успехом. Я дал себе клятву, что хирургический нож никогда меня не коснется, разве что в самом крайнем или несчастном случае, потому что знал, как часто этот нож применяется вслепую, наудачу, и как часто его кровавое столкновение с человеческой машиной кончается печально.

В это утро я стоял у самого операционного стола, наблюдая работу едва ли не лучшей в мире бригады специалистов по грудной хирургии, возглавляемой смелым, самоотверженным человеком, который сделал, вероятно, больше грудных операций, чем любой хирург на свете. Приступили к наркозу. Замечательно было видеть, как при этой операции совершенно исключалось чувство неуверенности, удара вслепую по таившейся внутри больного опасности. Магический глаз икс-лучей руководил рукой, державшей скальпель. Рука мастера грудной хирургии была так же верна, как рука пилота. Хирург посмотрел на лежавшего перед ним спящего больного. Потом он посмотрел на стоявшее в освещенном ящике рентгеновское изображение его легких и грудной клетки. Потом посмотрел на своих помощников — двух широкоплечих, с узкими талиями, молодых людей, напоминавших пару боксеров-легковесов. «Все в порядке, начинаем, давайте, давайте», ворчал хирург, сквозь марлевую маску…