— Она на совещании. Оно закончится через несколько минут. — Женщина указала на три кушетки, стоявшие в комнате ожидания. — Могу я предложить вам кофе?

— Нет, я не могу ждать, — сказал ей Болдт. — Где проходит совещание?

Женщина была сама любезность:

— Простите, сэр…

— Дженни, — произнес Болдт, называя имя ассистентки Лиз. — Мне необходимо поговорить с Дженни. — Он не стал дожидаться разрешения этой женщины и тяжелыми, уверенными шагами направился в сторону кабинета Лиз. Так получилось, что по пути он миновал конференц-зал, из которого доносился гул голосов. Он распахнул дверь, не постучав, огляделся по сторонам и не увидел ее. — Элизабет Болдт, — обратился он к уставившимся на него лицам. Сидевшие почти одновременно покачали головами, но какая-то женщина махнула рукой в сторону коридора. — Благодарю вас. — Он аккуратно прикрыл за собой дверь.

Дженни уже направлялась к нему, почти бежала. Они часто разговаривали по телефону, но почти никогда не встречались лицом к лицу.

— Лу? — окликнула она его встревоженным голосом. Очевидно, она все-таки достаточно хорошо знала Болдта, чтобы понять по его лицу, что случилось нечто ужасное. — С детьми ведь ничего не случилось, а?

— Где она?

— На совещании.

— Мне нужно немедленно увидеться с ней!

— Это совещание с участием президента и председателя правления. Оно должно вот-вот закончиться.

— Мне наплевать, кто в нем участвует, — резко бросил он. — Немедленно! — закричал он. Глядя в ее карие глаза, он сказал: — Я устрою такую сцену, что вы не поверите, Дженни. Немедленно! Прямо сейчас. Не имеет значения, насколько важно совещание. Это понятно?

Запищал пейджер Болдта. Дженни перевела взгляд на его пояс. Болдт откинул полу куртки и тоже посмотрел на приборчик. Он казался прикрепленным к кому-то другому, к поясу какого-то постороннего человека. Болдт взглянул дальше по коридору, на поворот, который вел к «залу власти», как именовала его Лиз. Она была где-то там, в одной из комнат. Пейджер заставил его прийти в себя. Он выключил звук. Все повторялось снова, ему в очередной раз предстояло сделать выбор между своей работой и личной жизнью, и, несмотря на все доводы разума, все сожаления последнего часа, сделать это было не так просто, как швырнуть пейджер в мусорную корзину. Где-то там Грамотей готовился к новому убийству. Он был совершенно уверен в этом.

А Лиз сидела на совещании, и Дженни, похоже, была готова лечь костьми, чтобы не пустить его в «зал власти».

— Сколько еще оно продлится? — спросил Болдт, отстегивая пейджер от пояса и наклоняя его жидкокристаллический экран так, чтобы можно было прочесть сообщение. Это простое движение, казалось, противоречило всему, о чем он только что думал. Внутренний голос спросил: «Как ты можешь?» А у защиты не было мгновенного отклика. Он нес ответственность перед своей командой, перед городом, перед всеми невинными людьми, но ничего из этого не пришло ему в голову. Все, о чем он мог сейчас думать: ему придется ответить на вызов, и, что бы потом ни случилось, он вынужден будет уехать отсюда, от нее. Она останется в зале заседаний совета директоров, а он вернется к своему казенному четырехдверному «седану» и помчится на очередное происшествие.

Болдт взглянул на Дженни, и глаза его были полны грусти.

— Она созвала совещание сама, Лу, — сказала Дженни. — Чем бы это ни было вызвано, это что-то очень важное. Я не осмелюсь прервать его.

Болдт кивнул.

— Да, я понимаю, это должно быть важно, — согласился он. Она, наверное, заявила о своей отставке. Она хотела провести остаток времени с детьми. Он почувствовал, как от жалости и горя у него перехватило горло. Решив не беспокоить стоявшую перед ним женщину своим лепетом и сантиментами, он с трудом выдавил: — Скажите ей, что я заходил. Скажите ей, что это важно. Я буду на сотовом телефоне, — добавил он, собираясь с силами. Упоминание о телефоне вынудило его проверить аппарат. На экранчике высветилась надпись: «Батарея разряжена». Он был мертв — как и все вокруг него. Болдт чувствовал себя побежденным. Он повернулся и зашагал обратно к приемной.

Дженни проводила его до самого выхода, но больше не сказала ни слова. Она придержала для него дверь, потом вышла вслед за ним в коридор и вызвала лифт. Вероятно, ей показалось, что он не способен выполнить даже самое простое действие. Болдт шагнул в кабину. Когда двери закрывались, глаза их встретились. В ее глазах светились сочувствие и беспокойство. Его же глаза были мертвыми, как камни — и полными влаги, похожими на тающий лед.

Он связался со своей конторой по радио из машины. Диспетчер попросил его подождать; Болдту показалось, что он получил пожизненный приговор.

Потом диспетчер вновь вернулся на линию и сказал:

— Вам поступило сообщение от детектива Джона Ламойи. Хотите, чтобы я прочел его вслух?

— Валяйте, — ответил Болдт, трогая машину с места и вливаясь в поток движения.

— Сообщение гласит: «Надо немедленно поговорить. Свяжись со мной как можно быстрее».

Болдт нажал кнопку передачи и сказал:

— Передайте ему, что я уже еду.

Он чувствовал себя предателем и обманщиком. Направляясь в управление, Болдт остановился и зашел в церковь. К своему удивлению, он почувствовал себя намного лучше.

Глава сорок девятая

Когда двери лифта раздвинулись на пятом этаже здания департамента общественной безопасности, мертвящая тишина, воцарившаяся в истерзанной душе Болдта, разлетелась на куски от выкриков доброй дюжины репортеров, болтающихся в воздухе подвесных микрофонов и ослепительного сияния телевизионных прожекторов. Один из репортеров настойчиво спрашивал:

— Вы арестовали Грамотея или нет?

Шосвиц с беспокойством протолкался сквозь толпу газетчиков, подошел к Болдту и повел своего сержанта к двери убойного отдела, восклицая:

— Никаких комментариев! Никаких комментариев!

Дверь перед ними распахнулась и пресса остановилась в отдалении, на некоей невидимой черте, подобно собаке, замершей перед невидимым забором. Но шум, создаваемый репортерами, не стих, его сменил гул голосов собственных сотрудников Болдта. Они выстроились вокруг него и позади, подобно техасским рейнджерам. Бобби Гейнс что-то говорила, но Болдт не слышал ее. Здесь были Ламойя, Берни Лофгрин из лаборатории и несколько полицейских в форме, которые ранее добровольно вызвались войти в состав временной оперативной группы. Он заметил женщину по фамилии Рихерт из конторы окружного прокурора. Все говорили одновременно, кто-то кричал, чтобы быть услышанным. Шосвиц сразу же присоединился к ним. Они двинулись группой, направляясь к конференц-залу. Бросалось в глаза отсутствие только одного человека, а потом Болдт увидел ее: она стояла у дверей комнаты для проведения брифингов, скрестив руки на груди, с безукоризненно уложенными волосами, и не сводила с него глаз, выражение участия скрывало ее лицо, как вуаль. Она одна знала его достаточно хорошо, чтобы понять, в каком состоянии он находится; Шосвиц не видел ничего, его слишком заботили репортеры, остальные тоже ничего не заметили, стараясь прочесть ему свои записи, им некогда было внимательно всматриваться в своего сержанта. Но она все увидела и еще до того, как они оказались лицом к лицу, спросила:

— Что случилось?

Он уже был готов рассказать ей обо всем, когда раздраженный Шосвиц воскликнул:

— Ты знаешь, что случилось! Еще одно стихотворение!

Она сообщила Болдту на ухо, словно речь шла о чем-то ничего не значащем:

— Он бесится, потому что какой-то репортер обнаружил это сообщение в утренней почте Гармана. Не мы.

— Грамотей по-прежнему на свободе! — возвестил Шосвиц.

Болдт бросил на него всего один взгляд и покачал головой.

— Всем выйти! — обратился он к собравшимся. Он придержал Дафну за локоть, не давая ей уйти. — Джон, ты тоже останься. — Когда комната опустела, Болдт закрыл дверь, и они втроем наконец остались одни.