Я тоже ощущаю в себе эту отцовскую организаторскую жилку, но в оценке людей я более доверчив, в сотрудничестве – более прямолинеен. Отсюда и ошибки в людях, и разочарования, чего с отцом на моей памяти не случалось никогда.

Как бы там ни было, он для меня и в этом – ориентир. Участвуя в решении социальных проблем, я в затруднительные моменты обращаюсь к его памяти, думаю: а как бы в этом случае поступил отец? – и сразу же вижу правильный ответ. Очевидно, это – знакомое каждому обращение к нравственным эталонам, которые в моем случае олицетворены отцом.

В юности он не получил специального образования – и все-таки сделать карьеру. Его талант был замечен сразу; чем бы он ни занимался, все у него получалось лучше, ярче, чем у других. Неудивительно, что едва открывалась очередная вакансия, как руководство тут же выдвигало на нее отца. Простым рабочим он пробыл недолго; достигнув высших квалификационных разрядов, он вскоре был назначен мастером цеха. Затем – заместителем начальника смены. Наконец – начальником смены.

И тут дело застопорилось. Очередная ступень – начальник цеха – оказалась ему недоступной. Их цех был сам по себе крупным предприятием, заводом на заводе; производство отец знал, руководить людьми мог вполне; стань он начальником цеха, он бы «давал план» не хуже предшественников. Но отец видел эту должность иной. В его представлении начальник цеха был кормчим. Он должен был видеть перспективу, представлять не только завтрашний, но и послезавтрашний день цеха; представлять его развитие не только в контексте завода, но и всей отрасли. Значит, быть в курсе новых материалов и новых технологий.

Мне думается, отец преуспел бы и в этой роли. Таланту безразличен предмет работы – он готов проявить себя на любом поприще; таланту безразличен масштаб работы – ведь талант немыслим без отваги, которая суть его глаза и воздух, и кровь. Ответственность не подавляет талант, а становится дополнительным движителем, приближающим успех.

Правда, остается проблема информации: чем выше уровень работы, тем она обильней, оперативней и сложней. Не это ли губит посредственности? Не это ли останавливает слабых духом? А таланту информативная лавина не страшна. Талант пропускает ее через себя без труда, и, если требует дело, – тянет ее на себя отовсюду, из самых немыслимых мест, как «черная дыра». А если и этого оказывается мало – талант сам создает всю необходимую ему информацию.

Короче говоря, я думаю, дело было не в масштабах работы, а совсем в ином: чтобы дальше расти, чтобы не буксовала карьера, чтобы не оказаться в тупике, требовалась бумажка. Диплом о техническом образовании.

Этим я не хочу сказать, что считаю высшее образование для талантливых людей необязательным. Отнюдь нет. Просто в случае с моим отцом дело было не столько в знаниях и навыках, которых у него более чем хватало, сколько в формальном праве брать на себя большую ответственность.

Отец проучился в Москве, в Высшем техническом училище имени Баумана, три года. Это был специальный курс. Конвейер, который формировал из опытных практиков дипломированных специалистов. И когда я вспоминаю нужду, в которой мы жили, даже нищету, то имею в виду, прежде всего, эти три года. До них нам жилось тоже не сладко, впрочем, как и всем вокруг; не бедствовали – и слава Богу. После них отец пошел на повышение – и жизнь стала налаживаться.

Но эти три года не выкинешь.

Отец получал от завода стипендию – 700 рублей; если пересчитать на нынешний курс, выходит самое большее 1401, да и то вряд ли. Половину он оставлял себе – ведь на что-то же он должен был жить! Половину отдавал нам. Даже перебиваться на эту малость втроем было, конечно же, немыслимо, поэтому мама подрабатывала – шила по ночам. Шила она хорошо, но контингент-то был все тот же – наш круг. Работа ценилась дешево не потому, что люди не хотели больше платить. Не могли! Они так же, как и мы, с трудом сводили концы с концами, и, чтобы заплатить портнихе, должны были ограничивать себя в чем-то ином.

Но как бы ни были малы эти гонорары, они все же были, мы продержались ими эти долгие три года, хотя потом выяснилось, что маме это просто так не сошло: у нее резко сдали глаза. Я узнал об этом много позже. Сказать, что я сожалею о мамином несчастье – значит не сказать ничего. И все же! Все же – как бы ни было горько сознание маминой утраты, я не могу заставить себя думать о тех вечерах иначе, чем с нежностью.

Сколько их было! – отшлифованных временем, согретых душевной близостью, сбереженных в сердце… Лариса уже спит – ей рано в школу; Мурка свернулась калачиком у меня под боком, прикрыла свои холодные, наглые глаза и делает вид, что ей все безразлично; а я и не очень-то стараюсь притворяться спящим: смотрю через прутья кроватки, как мама склонилась над шитьем, слушаю, как она тихонько поет, как время от времени мягко и редко постукивает ее «зингер». Я знаю с точностью до дня, когда приедет отец, но все же спрашиваю:

– Мам, а сколько дней осталось до папиного приезда?

– Мы же с тобой считали днем – пятьдесят два. Спи – и тогда время пролетит быстрее, и останется меньше дней.

– Нет, – говорю я, – и завтра тоже будет пятьдесят два, ведь мы сегодняшний день уже не считали…

Как страстно хотелось, чтобы время пролетало скорей! Наверное, если бы было возможно, я бы вообще отказался от этих дней без отца. Пусть они были заполнены до краев – без отца в них не было самого главного, и поэтому мне было совсем их не жаль.

Удивительна была моя близость к этому человеку, ощущение неотделимости от него, ощущение преемственности. Почти физически я чувствовал, что моя жизнь вырастает из его жизни, и, когда его не было рядом, я не то чтобы оставался без корней или без почвы – нет; просто наступала засуха, и нужно было набраться терпения (и я учился терпению – учился уже тогда, познавая всем своим существом изменчивость течения времени и его поразительную способность изменять цену всему, к чему бы оно ни прикасалось), нужно было как-то досуществовать, «добыть», дожить до того дня, когда его лицо проявится в раме закопченного вагонного окна, и я вырвусь из маминой руки и буду бежать по перрону рядом с этим окном, нескладный и маленький, натыкаясь на людей и что-то крича от восторга, а он будет стоять, прижавшись к стеклу, и глядеть на меня такими глазами, такими глазами…

Уж сколько лет прошло, а это отпечатанное в моей памяти изображение я вижу совершено реальным. Рамка – вагонное окно; цвет – сепия; жанр – психологический портрет. Как жалко, как беспомощно это слово – «психологический»! Ничего, ровным счетом ничего оно не передает. Да и какими словами передать чувство, которое я переживаю порой, словно отец сейчас, сию минуту глядит на меня, глядит с тем же давешним выражением, в котором и любовь, и радость, и тревога, и будущая боль, которая навсегда отделит нас друг от друга. Отделит – но и она будет не в силах разорвать ту жилу, которая соединяет нас навеки.

…Потом он выйдет из вагона и поставит вещи на платформу, а я прыгну в его объятия и буду шептать: «папа, папочка». И время остановится…

КОММЕНТАРИЙ И. АКИМОВА

Прежде всего, считаю своим долгом объяснить, зачем в этой книге комментарий.

Дело в том, что Карпов не стал делать эту книгу один. Он отказался от контакта с бумагой. Он эту книгу рассказал, продиктовал, доверил ее моим рукам, предоставив мне приятную возможность в ней поучаствовать. И все же книга Карпова рождена потребностью разобраться в себе, сознанием: пришло время подвести итоги. И свою задачу комментатора я вижу в том, чтобы помочь автору в этом занятии.

Я вообще считаю, что в подобных книгах комментарий необходим. Ведь это реальная попытка сделать картину объективной.

Любой человек, вспоминая свою жизнь, рассказывая обо всем, что оставило след в его душе, что повлияло на его жизненный путь, субъективен. И Карпов здесь не исключение. Рассказывая о себе, он смотрит в свое прошлое и в свою душу, как в зеркало; и хочет он того или нет – получает плоскостное изображение. Комментарий поможет, как я надеюсь, стать этому изображению объемным.